«Как, — воскликнула она, — у вас хватает смелости запретить мне доступ в комнату моего супруга?!» — «Я обязан сделать это ради вашего величества и славы нашего императора Александра, которая может быть скомпрометирована слишком бурными излияниями чувств. Император Павел скончался от паралича». — «Я хочу видеть его, его убили!» — Она заклинает солдат пропустить её. Тогда Пален говорит им: «Именем государя запрещаю вам впускать её теперь, когда она вне себя от горя». Он хотел выгадать столько времени, чтобы успели одеть усопшего и уничтожить все следы убийства. Павла поспешно одели; ему надвинули шляпу на лицо и повязали горло большим белым носовым платком.

Предусмотрев всё, поспешили отправить ординарцев ко всем полковым командирам и во все департаменты, так что к 5 часам утра уже успел собраться сенат; войска были наготове, чтобы присягнуть новому государю, и курьеры были отправлены к генерал-губернаторам и к дворам великих европейских держав.

Генерал-прокурора Обольянинова арестовали лишь с целью помешать ему предпринять что-нибудь в пользу Павла. После (обнародования) манифеста Александра его освободили из-под стражи. Но новый государь немедленно же назначил генерал-прокурором Беклешова.

Известие о кончине Павла достигло Риги 15-го числа; 16го, когда я только что встал из-за обеда, ко мне вошёл один из моих друзей со словами: «Великая новость! Павел скончался. Александр — царствует; только что прибыл курьер». Излишне заявлять, как глубоко я был потрясён этой вестью, хотя предчувствовал и предвидел эту катастрофу.

На следующий день меня посетил Д... и сообщил подробности. Курьер, старый его знакомый, кроме того, присовокупил, что заговорщики в Петербурге говорят о случившемся во всеуслышание и хвастают этим, как актом справедливости, совершенным с целью прекращения страданий двадцати миллионов людей.

Письмо, полученное одним рижским купцом, подтвердило все подробности. Заговорщики были в нём поименованы, а Палену приписывалась позорная честь, что он был зачинщиком и главным действующим лицом этой ужасной сцены, отблагодарив таким образом Павла за все его благодеяния и неограниченное доверие.

Акты милости молодого императора и любезное письмо, полученное от Беклешова, навели меня на мысль поехать в Петербург, чтобы выхлопотать себе там пенсию, которой меня лишили при увольнении, хотя я всегда исполнял свои обязанности с добросовестной точностью.

Я выехал 24 апреля (из Риги); волнение моё усиливалось тем, что состояние моего здоровья одно время вызывало во мне сомнение в возможности когда-либо свидеться с моими столичными друзьями и знакомыми. Приток приезжих в Петербург со всех концов империи был в то время так велик, что все гостиницы были переполнены. Граф Виельгорский приютил меня у себя, что послужило мне большим нравственным удовлетворением.

Никогда ещё новое воцарение не вызывало такого всеобщего восторга! Это было какое-то опьянение, возраставшее с каждым днём, благодаря возвращению ссыльных и заключённых.

Молодой государь неустанно повторял, что будет управлять государством только согласно закону, и старался окружить себя людьми, служившими ещё при Екатерине, которую он избрал себе образцом. С 15 апреля он уволил Палена от должности главного управляющего почтами и назначил на этот пост сенатора Трощинского. Одновременно с этим получил отставку и Кутайсов с разрешением уехать из Петербурга.

Александр восстановил Тайный Совет, первыми членами которого он назначил: фельдмаршала Салтыкова, обоих Зубовых, вице-канцлера князя Куракина, генерал-прокурора Беклешова, государственного казначея Васильева, Палена, князя Лопухина, князя Гагарина, адмирала Кулешова и Трощинского. Он приказал освободить всех арестованных английских матросов и заявил, что готов остаться лишь покровителем Мальтийского ордена, предоставляя последнему право избирать себе другого гроссмейстера, согласно желаниям заинтересованных в этом вопросе европейских держав. 2 апреля Александром была уничтожена тайная канцелярия, и в тот же день восстановлена во всей своей первоначальной силе дарованная Екатериной грамота о вольностях дворянства.

Первый свой визит я сделал Беклешову, который принял меня очень хорошо; затем я поспешил выразить свою благодарность Лопухину и т.д.

Я долго не мог решиться пойти к Палену; но наш уполномоченный от дворянства Корф, бывший в то время в Петербурге, уверял меня честью, что Пален в разговоре с ним отозвался обо мне дружески и с похвалой; к тому же он был курляндским генерал-губернатором, вследствие чего я был обязан засвидетельствовать своё почтение если не лично ему, то исправляющему эту должность. Он (Корф) предложил сопровождать меня к нему; (я согласился) и мы отправились туда в 11 часов.

Комната, смежная с его кабинетом, был набита битком генералами, чинами департамента иностранных дел, лицами всех чинов и национальностей. Мы узнали, что его превосходительство совещается как раз с посланником графом Разумовским, которому предстояло возвратиться в Вену. Нам пришлось подождать добрых полчаса. Наконец, его превосходительство явился. Стоявшие по соседству с дверями окружили его тесным кольцом. Он выслушивал всех, отвечал парой слов направо, парой слов — налево и, увидев в отдалении какого-то незнакомого мне генерала, направился к нему через толпу, почтительно расступившуюся перед ним; пройдя совсем близко мимо нас, он как бы не заметил меня и, поравнявшись с генералом, завёл с ним разговор вполголоса, причём взор его блуждал по всей зале. Взгляды наши встретились, и, возвращаясь в кабинет, он остановился передо мной, обнял меня и сказал: «Ах, вы ли это?! Как теперь ваше здоровье?» — «Оно устояло в несчастии, и я надеюсь, что оно теперь поправится». Затем он дружески обратился к Корфу, отвёл его в сторону, поболтал с ним несколько минут и после этого возвратился к себе в кабинет, тогда как мы и вся находившаяся здесь толпа начали расходиться, почитая себя счастливыми, что нам удалось увидеть кумир настоящего дня.

В продолжение всего времени, проведённого Паленом в зале, я неустанно следил за ним взором, чтобы уловить его взгляд и прочесть в нём, каково его душевное состояние. Мне показалось, что в нём сказывалось присутствие глубокого волнения и что вся его манера держать себя обнаруживала какую-то затаённую душевную двойственность, замаскированную смелостью и даже дерзостью внешней повадки.

Я внимательно изучал ход нового правления и, убедившись в величайшей любви к справедливости монарха, дрожал за него, видя его окружённым людьми вроде Палена, Зубовых и других, которых общественное мнение во всеуслышание называло виновниками последней трагедии.

Господа эти не только не старались стушеваться, а напротив, говорили о случившемся совершенно открыто с друзьями и знакомыми; сравнивая рассказы столь многих различных лиц, мне было нетрудно отличить, что признавалось всеми единогласно за непреложные факты и что являлось лишь хвастовством и плодом фантазии отдельных повествователей.

Сообразуясь с этим, я изложил здесь свой рассказ.

Однажды утром, когда я пришёл к князю Лопухину, он сказал мне: «Я желал бы, чтобы вы остались в Петербурге и возвратились в третий департамент, где в настоящее время нет ни одного курляндца и ни одного лифляндца»[131].

Прежде чем подать свою записку о причитавшейся мне по закону пенсии, я прочёл её графу Медему, зятю Палена, жившему у своего тестя. Он обещал мне поговорить об этом предмете с последним, чтобы он не оказался моим противником в случае, если государь заговорит с ним о моей просьбе. Граф Медем к тому же уверял меня, что Пален признал моё ходатайство справедливым и скромным, и посоветовал мне снестись с ним, как с курляндским генерал-губернатором.

Со своей запиской и письмом к государю в кармане я отправился к Палену. На этот раз у него было меньше народу. Он вышел из своего кабинета, и я направился к нему со словами: «Граф Медем уже предупредил вас, генерал, о моём деле, — и начал вкратце излагать ему своё ходатайство. «Пойдёмте в мой кабинет, — сказал он« — я располагаю получасом свободного времени — мне доставит удовольствие поболтать с вами».