Противоположностью запискам Саблукова, проникнутым благородной прямотой и искренностью, является история заговора Августа Коцебу; заискивающий, слащаво-добродетельный тон этого сочинения чрезвычайно противен, тем более что он соединён с нескрываемым презрением к русскому народу; ничего удивительного в этом нет, если мы вспомним, что за личность Август-Фредерик-Фердинанд фон-Коцебу (1761—1819). Плодовитейший немецкий драматург, истинный создатель мещанской драмы, автор 300 комедий и драм, составляющих 44 тома (изд. 1827—1829 гг.), имевших долгий и прочный успех, и в то же время завистливый и низкий памфлетист, политический проходимец и соглядатай, — Коцебу снискал глубокое и единодушное презрение своих соотечественников. В литературных памфлетах он оплёвывал лучших писателей Германии и Франции. Своё перо журналиста запродал императору Александру I и, вообще, за крупное вознаграждение, в период 1814—1817 гг., находясь то в Веймаре, то в Мангейме, периодически сообщал русскому императору о внутренних делах своего отечества, чем заслужил ненависть всех немецких патриотов как полным отсутствием нравственного чувства, так и утрированным служением ретроградным идеям и планам порабощения народов; когда же переписка Коцебу с Александром была обнародована, молодой фанатик-студент Карл Занд, желая отомстить за отечество, убил Коцебу ударом кинжала в собственном доме последнего, в Мангейме, 23 марта 1819 г., — деяние безумное, ибо оно повлекло за собою долгую и беспросветную реакцию.
Переводчик сочинения Коцебу о заговоре 11—12 марта 1801 года, князь А. Б. Лобанов-Ростовский, определяет, что в настоящем виде сочинение это было окончено во второй половине 1811 или в начале 1812 г. В это время Коцебу состоял при русском штабе в качестве официозного писателя, редактировал дипломатические ноты императора Александра, издавал дышащие ненавистью к французам и Наполеону памфлеты. Конечно, такое положение сообщало перу его особую мягкость, когда он писал о столь деликатном предмете, оно же объясняет выходки его насчёт «железного скипетра», необходимого для управления русским народом. Монархический террор Павла Петровича Коцебу испытал, впрочем, на себе самом, когда, по возвращении из Вены в Россию, был арестован и выслан в Сибирь как предполагаемый автор какого-то памфлета на Павла; пьеса Коцебу «Лейб-кучер», случайно обратившая внимание императора, в следующем же году вернула драматурга в Петербург. Сравнительное изучение сочинений Коцебу, в сопоставлении с другими источниками, доказывает, однако, что он действительно старался дать по возможности правдивое описание событий и прилагал усилия добыть истину, о чём сам говорит: «Усилия эти были необходимы, потому что никогда не видел я столь явного отсутствия исторической истины; из тысячи слухов, которые в то время ходили, многие были в прямом противоречии между собою». Однако мы не должны забывать, что имеем пред собою перо, менее всего привыкшее повиноваться требованиям истины, а чаще водимое личных недоброжелательством или желанием угодить покровителям. Несомненно, что Коцебу мог прибегать к умолчанию о многом.
Переходим к показаниям Палена и Беннигсена, руководителей заговора, из которых рассказ первого мы имеем только в передаче графа Ланжерона. Показания графа Палена отличаются цинической откровенностью. Пален сообщает, что когда великий князь Александр Павлович потребовал от него клятвенного обещания, что не станут покушаться на жизнь его отца, он дал ему слово, но «не был настолько лишён смысла, чтобы внутренне взять на себя обязательство исполнить вещь невозможную». Тут Пален обличает в себе истого иезуита со знаменитым reservatio mentalis. Он клялся на словах, но внутренне остался свободным от обязательства!
Пален раскрывает адский, приведённый им в исполнение, план усилить общее ожесточение против Павла Петровича, заставив прощённых им офицеров умирать с голоду у ворот Петербурга; сообщает и о том, как нагло обманул своего государя, уверив его, что стоит во главе заговора лишь ввиду своей должности, с целью предать всех, когда дело созреет.
Показания Беннигсена мы имеем в двух редакциях — собственноручное его письмо или, точнее, часть письма к фон Фоку и передачу его слов Ланжероном.
Извлечение из мемуаров графа Беннигсена начинается словами, из которых видно, что выше, в не имеющейся в нашем распоряжении части письма, находилось описание того положения дел, замешательства во всех отраслях правления и всеобщего недовольства, будто бы охватившего «всю нацию», которые и побудили иностранца, ганноверца Беннигсена, рискуя головой, совершить «патриотический» подвиг освобождения «отечества» от тирана... Характер письма Беннигсена уклончивый, с постоянным и неумелым выгораживанием себя и отчасти Павла, и с инсинуацией поведения императрицы Марии Фёдоровны после гибели её царственного супруга. Оба кондотьери, и Пален, и Беннигсен, с одной стороны, решительно главой заговора ставят великого князя Александра, а с другой — изображают совершенное злодейство как патриотический подвиг в древнеримском вкусе, ради спасения отечества и даже всей Европы «от пропасти», куда их ведёт «тиран» и «сумасшедший». Показания Беннигсена особенно важны в той их части, где он, как очевидец, описывает всё происходившее в спальне Павла Петровича.
Что касается рассказа княгини Д. X. Ливен, то это передача наивных впечатлений 15-летней женщины; тут важна характеристика Павла и показание о дружественных сношениях с мужем её, военным министром, графа Палена, который «заезжал ежедневно к нему провести с ним час-другой», причём сама Дарья Христофоровна «оказывалась лишнею» и её «выпроваживали» прочь. Беннигсен Ливенов «тоже навещал, но не особенно часто».
Воспоминания барона Гейкинга, женатого на дочери начальницы Смольного института де Лафон и со всею партией Нелидовой попавшего в немилость после окончания её фавора, передают весьма интересную беседу с Паленом после цареубийства 11 марта и хорошо рисуют Петербург в первые дни воцарения Александра, когда барон Гейкинг приехал в столицу после пребывания в Балтийском крае.
Описание переворота, составленное Фонвизиной, бросает свет на участие в нём Англии. Вступив в службу в гвардию в 1803 году, он лично знал многих, участвовавших в заговоре, рассказами которых и пользуется. Что касается записок Чарторыйского, то близость его к Александру Павловичу и осведомлённость вносят много драгоценных черт в описание людей и событий того времени.
Сравнительный анализ показаний очевидцев событий 1801 года поможет читателю ответить на следующие основные вопросы: 1) Какие причины привели к перевороту? 2) Кто были участники в событиях роковой ночи с И на 12 марта? 3) Каким именно образом приведено в исполнение задуманное преступление? 4) Каковы были непосредственные следствия переворота?
Рассматривая разнообразные причины, приводимые как в объяснение, так и в оправдание злодейской расправы с Павлом Петровичем, прежде всего находим утверждение, что он был сумасшедший и душевнобольной, усилившаяся болезнь превратила его в свирепого и сумасбродного тирана, деспота, истязателя; и вот, наконец, «принято было решение овладеть особой императора и увезти его в такое место, где он мог бы находиться под надлежащим надзором и где бы он был лишён возможности делать зло» (Беннигсен). Пален тоже свидетельствует об «исступлённости безумия» Павла, «которое шло, всё усиливаясь, и могло, в конце концов, стать кровожадным, — да и стало таковым» (по запискам Ланжерона). Фонвизин именует Павла I — «безумным». Итак, в сущности, не было никакого заговора. Просто принималась необходимая мера обезопасить общество от больного человека, «исступлённое безумие» которого стало наконец «кровожадным». Возможно ли было оставлять власть в его руках?
Однако утверждения Палена и Беннигсена остаются голословными и не подтверждены ими решительно ничем. В записках же других современников образ Павла рисуется совершенно иным. Все они единогласно свидетельствуют о несдержанности, раздражительности, припадках гнева, нетерпеливой требовательности, вспыльчивости, чрезмерной поспешности в принятии решений; указывают на странности, страстные и подчас жестокие порывы, подозрительность; «с внезапностью принимая самые крайние решения, он был подозрителен, резок и страшен до чудачества», говорит княгиня Ливен; в минуты вспыльчивости Павел мог казаться жестоким или даже быть таковым, но в спокойном состоянии он был неспособен действовать бесчувственно или неблагородно» (Коцебу). «Утверждалось не раз, — говорит княгиня Ливен, — будто Павел с детства обнаруживал явные признаки умственной аберрации, но доказать, чтоб он действительно страдал таким недугом, трудно». «Об императоре Павле принято, обыкновенно, говорить как о человеке, чуждом всяких любезных качеств, всегда мрачном, раздражительном и суровом. На деле же характер его вовсе не был таков» (Саблуков).
