Я могла бы отправить его прямо в мусорное ведро. Я могла бы дождаться прихода Кэсси и попросить ее открыть письмо, как школьница, которая просит маму заглянуть в конверт с ведомостью, где одни пятерки. Я снова подхожу к конверту, вижу написанные на лицевой стороне слова, и у меня учащается сердцебиение:

Сьюзан Вебстер,

Оак-Коттедж, 3,

Ладлоу, Шропшир

Но Сьюзан Вебстер больше нет. Я-то знаю: сама убила ее четыре недели назад.

Ни один человек на свете не должен знать, где я нахожусь и кто я такая. Именно поэтому я официально сменила имя и фамилию – подала, как и положено в таких случаях, заявление о намерении. Даже мой инспектор по надзору за условно-досрочно освобожденными называет меня Эммой. Иногда я все еще забываю откликаться на это. Теперь меня зовут Эмма Картрайт. Однако эти имя и фамилия вам ничего не скажут. Четыре года назад я все еще была Сьюзан Вебстер. Представляю вас сейчас: вы немного хмуритесь. Может, эти имя и фамилию вы узнали, но никак не можете вспомнить, где их слышали? Поднимаете глаза к потолку, переводите взгляд влево, пытаясь вспомнить. Если вы живете на севере, то, возможно, бормочете что-то типа: «О да, это та женщина, которая убила своего сына? Какой ужас!» Но если вы живете в других частях страны, скорее всего, вы меня вообще не вспомните. Новость прогремела одновременно с сообщением о поимке одного очень известного торговца наркотиками. О нас с сыном писали только на внутренних полосах местных газет.

Я это сделаю. Разрываю конверт дрожащими руками, осторожно, чтобы не порвать содержимое. Мне в руки выпадает небольшая карточка. На секунду появляется мысль – не надеть ли перчатки, если это вдруг окажется какой-то угрозой, и полиции потребуются улики. Обычному человеку такие мысли могут показаться странными – я беспокоюсь об угрозе жизни из-за получаемых писем. Поверьте: раньше я сама и представить себе не могла подобной ситуации.

Но сейчас уже слишком поздно думать о криминалистах. Это не письмо, это фотография. Маленький мальчик широко улыбается, глядя в объектив, у него теплая, искренняя, красивая улыбка. Страх уходит, появляется замешательство. «Кто это?» Я не знаю детей такого возраста – ему два, может, три года. У меня есть племянница, но нет племянников. Несколько мамочек и детей, с которыми я познакомилась в разных группах матери и ребенка, куда мы ходили до… ну, незадолго до… держатся от меня подальше. Вероятно, просто пытаются заблокировать воспоминания о случившемся, словно мы с Диланом никогда не жили на этом свете.

Почему мне это прислали? Я пытаюсь вспомнить детей, которых встречала, и бросаю фотографию на стол. Она переворачивается в воздухе и падает лицевой стороной вниз. И в это мгновение мир для меня сжимается до размеров одной фотографии, лежащей передо мной – четыре на шесть дюймов [1]. На обороте тем же аккуратным почерком выведены три слова:

Дилан – январь 2013

– Это шутка, – заявляет Кэсси, снова бросая фотографию на мой кухонный стол.

«И все?» Я ждала двадцать минут, пока она молча рассматривала фотографию. И что я получила? Шутка, и все? Делаю глубокий вдох.

– Я понимаю, Кэсс, но кто это сделал? Кто, кроме тебя, знает, что я здесь? Это угроза? Или кто-то на самом деле хочет, чтобы я считала, будто Дилан жив?

Она отводит глаза в сторону, но я знаю, на кого она думает.

– Марк, – объявляю я. – Ты думаешь, что это Марк.

Кэсси скрипит зубами при упоминании этого имени и борется с собой, чтобы не вспылить. Ей это дается нелегко. Она выпячивает вперед острый подбородок и, как я думаю, буквально прикусывает язык. Моя лучшая подруга ненавидит моего бывшего мужа. Она не любит большинство мужчин, но я думаю, Марк занимает первое место в списке. Я знаю, она ему тоже не понравилась бы, хотя они никогда не встречались.

Наверное, мне стоит немного рассказать о Кэсси. Она – моя лучшая подруга, никогда у меня такой не было, но я всегда мечтала именно о ней. Мы познакомились не так, как знакомятся робкие школьницы в первый учебный день, и мы не жили в одной комнате во время учебы в колледже. Я впервые встретила Кэсси под звук захлопывающихся у меня за спиной стальных дверей, под вопли и стоны. Она сидела на верхней койке, ее крашеные светлые волосы были собраны на макушке в какую-то непонятную кучу, а при виде меня она нахмурила тонкие черные брови. Она спрыгнула с койки и приземлилась рядом со мной, как кошка. Потом я узнала, что после первой подобной попытки она сломала лодыжку. Свободные зеленые тюремные штаны висели у нее на выпирающих тазовых косточках, а рубашку, завязанную так, что был виден молочно-белый живот, для нее вполне могли принести из крыла для несовершеннолетних. Судя по ее виду, Кэсси мог сбить с ног сильный порыв ветра, но при этом она источала невероятную силу, которую раньше я не встречала.

– Верхняя койка – моя, но я не мочусь во сне, как некоторые из здешних обитателей, так что беспокоиться тебе не о чем. К моим вещам не прикасайся.

Я познакомилась с Кэсси в день, когда чувствовала себя так одиноко, как никогда в жизни. Тогда я еще не знала, что это самый худший день в моей жизни – я узнала об этом значительно позже, но она помогла мне его пережить и спасла меня.

Мы познакомились, потому что она преступница. Убийца, как и я. Хотя, в отличие от меня, Кэсси помнит каждую секунду совершенного преступления. Она смакует детали, рассказывая эту историю подобно тому, как девочки-скауты рассказывают ужастики, сидя вокруг костра. Ее достает, если я повторяю: безразличие – это «защитный механизм, чтобы не вспоминать о совершенном преступлении». После того как я впервые высказала это предположение, она неделю называла меня Фрейдом, отказываясь обращаться по имени, пока я не пообещала прекратить заниматься с ней психоанализом. Больше она никогда так близко не подходила к признанию моей правоты.

– Хорошо… – Я готова доставить ей удовольствие и согласиться на какое-то время. – Давай предположим, что это Марк. А откуда он мог узнать, где я? И зачем ему заставлять меня думать, будто наш сын все еще жив?

Кэсси нетерпеливо закатывает голубые глаза.

– Он же айтишник, так?

– Так, – киваю я. – Но не хакер.

Она просто пожимает плечами, когда я встаю, чтобы заварить еще одну чашку чая. Если мои руки ничем не заняты, они начинают дрожать.

– Почему? Зачем моему бывшему мужу, пусть и ставшему хакером, отправлять мне фотографию мальчика, который, как мы все знаем, просто не может быть моим умершим сыном?

– Может, потому что он ублюдок? Или потому, что он хочет усилить твое чувство вины, добавить эмоционального дерьма к тому грузу, который и так на тебя давит? Может, хочет, чтобы ты свихнулась? А вдруг «Январь 2013» совсем не означает, что этот мальчик – Дилан, может, он так хотел показать, что Дилан выглядел бы вот так, если б ты… ну, если б он, в общем, ты сама знаешь…

– Знаю.

– У тебя сохранились фотографии Дилана? В альбоме, который отдал твой отец?

– Да, где-то лежат, – рассеянно отвечаю я, не собираясь их доставать. – Не думаю, что это дело рук Марка.

Марк был в отчаянии после потери нашего сына (да любой мужчина был бы в отчаянии), но пытался меня поддержать. Он даже два раза приходил на свидания в «Окдейл» [2]. Оба раза трясся как осиновый лист и едва ли поднимал на меня глаза, но мне было приятно, что он пытается меня простить. Затем посещения прекратились. Через несколько недель я получила письмо с уведомлением о начале процедуры развода и написанную от руки записку от Марка: «Прости». После этого Кэсси соорудила мишень для дартса из имевшихся у меня фотографий Марка и бросала по ней скомканные влажные бумажные полотенца, чтобы меня развеселить. В «Окдейле» нам не разрешалось играть в дартс – дротики там под запретом. Нам даже остро заточенные карандаши не разрешали.