— Как наша больная? — шепотом осведомляется почтальонша, прислонив велосипед к крыльцу, но слышно ее, наверно, и на усадьбе Линцкусов.

— Скоро в пляс пустится, — цедит Лауринас.

— Я не смеюсь, дядя.

— А я вот со смеху помираю, — горько усмехается старик.

— Не кусайся, дядя. Лучше о небе подумал бы! — Акмонайте переходит на крик, закатывает глаза.

— О чем?

— О ксендзе для Петронеле! Спокойнее ей лежать будет. Не страшно — ни жить, ни в другую сторону.

— В другую… говоришь? — У Лауринаса трясется подбородок, он весь как-то обмякает, одежда словно на колу висит. Исхудал и высох из-за болезни жены, улыбочки и птичек-корольков под бровями как не бывало.

— Ей там лучше будет, дядя Лауринас. Сказано же: там наша пристань. Вот не приходишь на батюшкины проповеди…

— В другую… говоришь? — Лауринас будто не слышит болтовни Акмонайте.

— Солнце зайдет, поздно будет. Позаботился бы, пока не поздно, о спасении души.

Глаза Лауринаса влажнеют, он сморкается.

— Простит ей господь грехи, и запорхает легко ее душенька, отлетит. — Большими своими ручищами Акмонайте показывает, как будет порхать Петронелина душа.

— Так нет же у Петроне грехов, — снова прикусывает горькую усмешку Лауринас. — У меня полный мешок, у нее ни единого. Чиста-чистехонька.

Акмонайте по-мужски хлопает себя по колену.

— Не кощунствуй! Каждый человек грешен, уже едва на свет появившись. И ты, дядя, и она. Все!

— Ну и ханжа ты, Акмонайте, — искренне удивляется Лауринас. — Отец у тебя таким не был.

— Потому и убили!

— Ой, ханжа, ой, тесто перекисшее! Понятно теперь, почему на корню заплесневела! — вконец рассердился Лауринас. — Кому такое чучело нужно?

— Ах так? Чучело? Ноги моей больше у вас не будет! Не веришь? Спорим!

— Ладно, оставляй газеты на меже.

— Ох, подумал бы ты, дядя, о судном дне. У тебя же самого костлявая за плечами стоит!

Акмонайте хватает велосипед и бросается прочь.

Хуже с Саргисом. Его из усадьбы не выгонишь. В конуру сунешь — там не желает сидеть, воет, выпустишь — вертится под окном Петронеле и тявкает. Снова привяжешь — воет, да так пакостно: постанывая, взлаивая. А то выдавливает из себя низкие, хрипящие звуки, будто кто его душит.

— Ах ты, сволочь… Ах ты, етаритай! — Статкус впервые услышал, как Лауринас ругается. — Да замолкнешь ты наконец или глотку тебе заткнуть?

Огрел веревкой, Саргис принялся скулить пуще прежнего.

И замерла вновь занесшая веревку рука.

— Перед бедой… перед большой бедой воет собачка…

— Ну что вы такое говорите, хозяин! — возразила Елена, а у самой глаза влажные. — Балованный, привык в комнатах вертеться, а тут веревка на шее… Отвяжите — и замолчит.

Собака утихла. Лауринас места себе не находил.

— Перед бедой… перед большой бедой…

И, будто в подтверждение его слов, затрещала яблоня. Без ветра, никем не задетая. Обломилась и рухнула па землю, точнее говоря, не выдержавший груза плодов большой сук, чуть не полдерева.

— В саду у отца вот так же яблоня рухнула. Он и помер вскорости.

— Мало ли деревьев падает, подгнило — и крак! — отважно сопротивлялась Елена. Но по глазам жены Статкус понял: сама почти верит в роковое знамение.

— Бросились братья дерево поднимать, отец не пускает, — не слушая ее, растроганно повествовал Лауринас. — Похороните меня, говорит, тогда и спилите. Пень отростки даст. Недолго вам ждать, дети. На святую Анну не станет у вас отца. Так и вышло. Спокойно, чинно; велел сыновьям гроб сколотить. Хотел увидеть вечный свой приют. И место на кладбище подобрал, и крест дубовый смастерил. Имя, фамилия, год рождения…

— Не вздумайте за гробом для живой ехать! — рассердилась Елена.

Лауринас отмахнулся:

— Где там! Радуются люди, ежели к поминкам достанут. Вон на одном хуторе длинный такой помер, а ему короткий гроб привезли. Большого во всем районе не нашлось, хоть бери и без гроба в землю опускай.

— Что за разговоры, — вмешался Статкус. — Таких могучих, как вы с Петронеле, коса с одного взмаха не свалит.

— А и косить не надо. Подует посильнее и… Недолго уже.

— Жди не жди, это же не очередь за апельсинами! — неожиданно резко сравнила Елена. — Глядишь, первый с последним местами поменяются.

— Чего я всегда хотел, — не давал сбить себя Лауринас, — так это одного… Чтобы раньше ее не уйти. Как бы жить стала, коли ругать некого? Теперь… теперь ничего бы не пожалел, только бы местами поменяться, только бы глаза мои не видели, как она мучается…

Статкус утешать не умел, Елена попыталась свести беседу к шутке:

— Так вы же, хозяин, жениться собирались? Забыли?

— Я? Неужто поверили? Чепуху порол. Ведь Петронеле… Ведь она… — Лауринас испуганно замахал рукой. — Мне лучшей жены не надо! Никогда не надо было… Бешеная кровь у меня в жилах кипела, это правда, по, слава богу, не распустился. Хорошо мы жили, разве кто попрекнет?

— Хорошо, никто и не спорит, — поддержала Елена.

— Поправится ваша Петронеле, вот увидите, — дрогнувшим голосом сказал Статкус и в этот момент действительно ничего так страстно не желал, как этого чуда. Верил бы в бога, в то, что есть на свете кто-то могущественнее человека, горячими словами молитвы заклинал бы: пусть даст им еще немножко солнечных дней! Чтобы спокойно гасли и угасли, все свои дела завершив, думы додумав; только разве угомонятся они, пока хоть капелька здоровья остается?

Ни с того ни с сего снова завыл Саргис. Лауринас поймал его и снова привязал.

Заладил дождь — редкий этим летом гость, поил истомившийся от жажды, что-то глухо бормочущий песчаный холм. Едва отступила живая, шепчущая стена, освободив место радуге, как в усадьбу въехала машина. «Скорая»? Нет, заляпанная грязью коричневая «Волга». За стеклами знакомые лица: дама, ее дочь, зять. Еще и вылезти не, успели, как выкатился клубок собак и ракетой устремился к конуре, туда, где, облипший грязью и соломой, жалобно повизгивал Саргис. Заспешила следом и бывшая хозяйка, оставляя на мокрой земле вмятины от острых каблучков.

— Уэльс, принц мой… Милый, дорогой, добрый! — Она прижимала песика к груди, захлебываясь словами и слезами. — Что с тобой сделали эти варвары!.. Полюбуйся, Иоганнес, вот они, твои единомышленники, любители природы! Хорошие люди, хорошие деревья. Чего только не наговорил, а глянь, глянь, что они… Собаку с таким происхождением, с такой родословной навозной веревкой душат!

— Веревка как веревка, просто землей измазана, — неожиданно сказал Иоганнес.

— Он еще будет издеваться! И кто? Бездомный щенок, которого приютили, одели, обласкали… Утонул бы в пивной бочке, если бы не мы, не я!

— Он же рисует для выставки, мама, — с некоторым опозданием вступилась дочь за мужа.

— Ничего ты ей не объяснишь. Не все понимают, что такое искусство, — сказал молодой человек, и его вдруг снова понесло, словно он и не покидал Лауринасова сада. Умытые дождем деревья мерцали и свежо шелестели. — Взгляните только, как поразительны эти зеленые существа! Жаль, сказать ничего не могут, но разве не говорят они каждой своей веточкой, каждым листочком? Не только с неба на землю, из земли в пространство льется сияние. Все прекрасное на земле не исчезает, сливается с солнечным светом, с фотонами — странниками бесконечности. И радости и неудачи… Все очищается в этом сиянии. Сияйте, как деревья, люди! Светите себе и другим!

— Бред неудачника! — выкрикнула теща.

— А я бы сказал, очень интересно.

Статкус не мог придумать, как защитить молодого человека, сосредоточенно слушал и растроганно-возвышенно думал: странное совпадение, слова другие, но мысли, как у Балюлиса в дороге, как у меня самого, когда не пожелал я согласиться с врачом, намекавшим на скорый конец. Конец? Какой конец? Вот и молодой человек говорит: свет не исчезает… и наши стремления, и неудачи, и радости, и разочарования… И саднящие раны, ошибки, провинности, надежды… Он и не заметил, что мысленно прибавил то, чего Иоганнес не говорил и не собирался говорить.