— Уж не наглотался ли каких таблеток? Хвалите, хвалите, еще не таких глупостей наслушаетесь! — Серебристые ноготки женщины рвали веревку с шеи песика, глаза сверлили то Статкуса, то дочь. — Скоро сменит он тебя на какую-нибудь любительницу природы, что тогда запоешь? Не смотри, что агнец божий… Не хнычь тогда. Если говорю, что веревка навозная, значит, навозная!

— Ах, мама, прошу тебя…

— Не проси ни о чем, пока не выясним, навозная или…

— Да… мама.

— Виктория, ну как ты можешь, Виктория?… — Иоганнес от волнения замолчал.

— Теперь я тебе, старик, кое-что скажу. — Важная дама выпрямилась на своих каблучках, выставила внушительный бюст. — Хоть ты и пыжишься, как лягушка перед быком, большим знатоком прикидываешься, но не умеешь благородное существо от дворняжки отличить. Посмел привязать Уэльса, как дворового пса! Врешь ты, что рысак у тебя был, что овчарку держал. Все врешь!

— Не слушайте ее. Она не знает, что говорит, — забормотал Иоганнес. — В вашей усадьбе надо говорить тихо. Как в зале филармонии, когда играют на скрипке. Нет, еще тише…

Внимание женщины снова привлек ее взъерошенный любимец.

— Господи, бедняжка промок под дождем! Стучит зубками! А что, если воспаление легких схватит? Домой, как можно скорее домой!

И пошла было с собачонкой на руках.

Лауринас стоял, сгорбившись, не произнося ни слова. Немало бурь пронеслось над головой у него, но тогда он был молод и Петронеле не болела. Как выстоять теперь, когда гостья почти права? Высмеяла, пристыдила… Какими глазами после этого смотреть ему на Петронеле? И за собачку душа болела. Успел привязаться.

— Послушайте, кто вам позволил обижать человека? Старого человека?

Так могла сказать только Елена.

— А вы кто такая? Чего вмешиваетесь? Это моя собственность! — полоснула ее глазами дама.

— Вам, кажется, сполна заплачено? Этим сказано все, не так ли?

— Она меня выгоняет? Кто такая? Я не потерплю… Ах ты, грубиянка! — завизжала дама. — Да знаешь ли, кем был мой муж? Академиком! Меня никто не смел обижать, никто!

— Не кричите, пожалуйста, — поспешил па помощь жене Статкус. — В доме тяжелобольная.

— Больная? Чем болеет? Может, тиф? — ужаснулась дама. — Неудивительно, всюду грязь… Виктория, Иоганнес, поехали! А ты, старик!..

И, бросив собаку, она побежала к машине.

Следом плелась Виктория с Иоганнесом.

Лауринас смотрел на свежую колею и бормотал:

— Пустяки, мне и не такие грозили… Пустяки!

— Поехали, Балюлис!

— Куда, господин Стунджюс?

— Форму, винтовку в охапку и!..

Стунджюс не на жеребце верхом — на мотоцикле, и не один — в коляске парень в гимназической шапочке. Жарища. Оба подвыпивши, с белыми повязками на рукавах.

— Так я…

— Ну и ну! Как сыр в масле катаешься. Не скажешь, что босяцкое хозяйство — барское имение! Обсажено все, ухожено… Но выше пупа не прыгнешь, Балюлис, и не старайся! — На минуту Стунджюс забывает, зачем явился. Сползает с мотоцикла, пружинит на кривых ногах наездника, озирается по сторонам, прищурив глаз. — Ну, поживей!

Не только на треке преследует лохматая голова Стунджюса, этот прищуренный глаз. Кажется, слышно, как ржет его конь, норовя куснуть Жайбаса. Гнался и вот догнал, хотя и не свистит в ушах рассекаемый воздух.

— Так я же… мне…

— Не отговаривайся, Балюлис. Родина зовет, мы должны защищать ее.

— Так я же… Косу вон отбил.

— Отставить разговоры! Думаешь, мы в игрушки играть собираемся? А еще обходил меня, шельма. Не очень-то легко бывало обойти, а?

Для него и теперь скачки — кость в горле, отхаркивается, а выплюнуть не может. Всего добился, всего вдоволь — с верхом, сполна вернул, что в сороковом власть отобрала и раздала беднякам! — но быть первым на скачках не довелось, и многие видели, многие помнят, как он с досады своего тракена по морде лупил. Если бы еще равный нос утер, а то ведь лапотник, если бы на чистокровном рысаке, а то ведь на метисе, из плуга выпряженном! Многие знают и про то, как сошлись они однажды в базарный день… Оба без коней, Стунджюс в шляпе и Балюлис в шляпе, посредником подвыпивший Акмонас. Стунджюс чуть не на коленях молит уступить Жайбаса, полторы тысячи сулит и серебряный портсигар в придачу, у Балюлиса усики дерг-дерг, деньги нужны, да как такого быстроногого, такого прыгучего в чужие руки отдашь. Уселись вдвоем, вернее, втроем под пальмой в ресторане «Три братца». Стунджюс заказал дорогие кушанья и ликер, Балюлис белую и селедку, пьет много один Акмонас, мешая белую с коричневым медовым ликером, дразнит попугая, привезенного хозяином из Каунаса. Дряхлая птица кричит «дур-рак!», соперники, трезвые как стеклышко, бледные, прячут сталь взглядов под тяжелыми веками. Стунджюс: «Продашь, Балюлис, я тебе заем в банке выхлопочу, земли гектар-другой прикупишь». Балюлис: «Не совсем я еще круглый дурак!» Хорошо бы, конечно, пахотной маловато, когда сад добрый гектар занимает, но коня в чужие руки, в безжалостные руки, мысленно добавляет Балюлис, а Стунджюс снова свое: «Не продашь, шиш в банке получишь — не заем! Последним дураком будешь!» Заколебался Балюлис не тогда, когда ему угрожали, а тогда, когда Стунджюс ни с того ни с сего проговорился оттаявшим, не покупкой озабоченным голосом:

— Эх, Балюлис, Балюлис. Смотрю я на тебя и думаю: счастливый ты человек, так бы и поменялся с тобой местами!

— Несколько гектариков песка — не сладкий пирог, господин Стунджюс.

— Не называй ты меня господином. Думаешь, большая радость чучело вместо жены?

Не чучело, высокая худая женщина с горячечным, пронзительным взглядом. Никому ни «здрасте», ни «до свидания», но, повстречав детишек, кидается к ним поговорить, приласкать, сладостями угостить. А те, схватив конфеты, бегут прочь от горящих глаз, от тонких пальцев с поблескивающими красным лаком ногтями. Чего только не мелют люди от зависти к свалившемуся в золотую яму Стунджюсу. У его жены, мол, под шелковой косынкой колтун… Тьфу, просто баба по детям тоскует, потому что нет у них, а волосы, если распустит, красивые, темные, шелковистые! И все-таки жутко было бы возле такой, мелькает у Лауринаса, видел он ее как-то на опушке леса с этими красивыми блестящими распущенными волосами… Бежала, разметав пряди волос, и выла «и-и-у-у-а-а!». Что причинило ей такую смертельную боль, почему так бежит, так страшно рыдает? Не успел подойти, спросить, что стряслось, не укусила ли бродячая собака, примчался в бричке Стунджюс, с помощью батрака поймал жену и увез.

Съежился Лауринас и, впрямь почувствовав себя счастливым, совсем уж было собрался ляпнуть: «Если так надо — берите лошадь», — но Стунджюс расхохотался.

— И тебе, конечно, не во всем позавидуешь. И ты небось на свою-то подушку бросаешь, когда… ха-ха!

Это он про Петронеле так?! Мне она по душе, пусть не всегда к ней хорош был, смеяться не позволю!

И нашла коса на камень.

В дым пьяный Акмонас метался между ними, пытаясь связать оборвавшуюся ниточку переговоров, пока с копыт не свалился, а они расстались еще большими врагами, чем встретились. Правда, прощаясь, Стунджюс помедлил, стояли они уже на ступеньках, лицом к лицу, разгневанные, окруженные любопытными, которых привел сюда слух, что Балюлис продает Жайбаса.

— Через год за твою лошадь и тысячи не дадут. Ты, Балюлис, богач, не я. Такие деньги — в болото!

— Мой Жайбас, мое и болото, господин Стунджюс.

— Ты, ты господин, не я. Как благородного человека, покорно прошу… Так что?

— Да нет…

Балюлис видит, как дернулся на шее соперника кадык, как в потемневшем глазу загорелась мстительная искра. Видел, хорошо видел — и двух стопок белой не выпил, — что Стунджюсу не рысак нужен, хотя именно его торгует, а что-то такое, чего у него нот и быть не может, а ведь денег и власти по горло! На миг стало жаль соперника — тоже примак, как Балюлис, правда, в пуховые перины свалился, а не на полволока супесей, но тоже никогда не будет полноправным хозяином, хотя на деньги, полученные в приданое за нелюбимой женой, все, что душеньке угодно, может купить. Вновь и вновь приходится человеку доказывать себе, что власть его настоящая, невыдуманная, что он, вчерашний изгой полка, не бесправный примак, а всеми уважаемый деятель и командир уездных стрелков. Может, ему вовсе и не нужен Жайбас, может, плевать ему на метиса, потребуется, английского или арабского скакуна выпишет, но все равно гнет его, Балюлиса, в бараний рог, готов и заискивать и угрожать. Как человек человека Лауринас понимает его, но ведь и ему Жайбас не просто любимый конь, жующий сено и лишь перед состязаниями получающий сырые яйца из тех, что теща копит для базара. Уступив, не отдашь ли тем самым и этого своего права стоять как равный с равным на ступеньках ресторана? Не отдашь ли вместе с конем красотку в вуалетке и все, что после того было и не было, пусть пользы от твоих художеств как с козла молока? Человек не скотина, сеном не накормишь! Отдав коня, сердца бы себя лишил… так что понимаю тебя, Стунджюс, но и себя мне жалко…