– У Вас даже есть график? – удивился Энтин.

– Да, пациентов много, ко всему у меня самого жена и дети, разорваться я не в состоянии, – ответил мужчина, – плюс уже и память не та, поэтому Софи сильно мне помогает, напоминая о моих планах.

– Да, удобно иметь личного секретаря, – заметил мистер Уанхард, – а те люди на улице?

– Ах, не берите в голову, им нечем платить, – мужчина отмахнулся.

– Но один из них уже без сил лежит на земле.

– На жалости бизнес не построить, Энтин, – ответил мистер Чемберс, – ко всему – кому нужны эти бедняки!?

– Моя дочь сейчас бы с Вами поспорила, – мужчина усмехнулся, – она растёт крайне сердечной.

– Для женщин это естественно. Им жалко всех, и себя в первую очередь. Слезы и жалость это и их слабость, и их оружие одновременно.

Энтин посмотрел ему в лицо, понимая, что с этим человеком они живут на разных планетах.

– Если я заплачу за них всех, Вы поможете им? – спросил вдруг он серьезно.

– А Вам это надо? – мужчина усмехнулся.

– Однажды моя дочь отдала новые дорогие туфли бедной девочке, потому что та была боса. Я сказал ей, что она поступила правильно. Я хочу показать ей, что и я поступаю правильно.

– Насколько мне известно, она Вам не родная, Энтин, – холодно произнес врач.

– Насколько мне известно, любая жизнь ценна, – ответил ему также холодно мистер Уанхард, – примите их всех и вышлите мне сумму, в которую они Вам обошлись. Я оплачу.

После этого он надел на голову шляпу и открыл дверь из клиники:

– Доброго дня, ждём Вас через неделю.

Врач ответил, когда дверь уже закрылась за спиной мужчины:

– Доброго.

Энтин шёл обратно в Нерис-Хаус. Он бы мог взять такси, но очень хотел пройтись. От слов мужчины его трясло в мелкой дрожи, злоба окатила его. Он не считал Руни не родной, так как, безусловно, её любил и видел в ней маленькую Глэдис, отчего сердце его таяло лишь при упоминании девочки. Ему было всё равно, кто был её родным отцом. Он считал её отцом себя – человеком, который всегда был рядом. Человеком, который помог ей понять и полюбить её французский язык, который каждые полгода возил её в Париж. Человеком, который знает, что её любимый цвет сиреневый, что она боится лошадей и который знает, что она также сильно любит его.

Мистер Джонс открыл ему дверь, и не успел он даже снять с головы шляпу, как практически чёрные волосы заполонили всё вокруг, и худенькое тело прижалось к его животу. Он поправил неприбранные волосы дочери и обнял её в ответ.

– Папочка, – заговорила она, – мы с мамой уже соскучились! Где же ты был так долго?

– Прости, Руни, что заставил тебя ждать меня так долго, я был у хорошего знакомого, – ответил он.

– Мы уже испугались, что ты потерялся, – из гостиной в переднюю вышла Глэдис, – хорошо, что заезжала Шарлотта, она привела новые платья для кукол Руни, и мы стали зрителями модного показа.

– Перестань, мам, – Руни сморщилась, выпуская отца из объятий, – ты так говоришь, словно я ещё совсем маленькая, но позвольте напомнить, в этом году мне исполнилось двенадцать! Папа, не слушай её, миссис Эванс-Холл просто помогала мне надеть на куклы новые платья. Но я с ними не играла, я уже взрослая.

– Конечно, ты взрослая! – согласился мистер Уанхард. – Я в двенадцать тоже уже не играл со своим деревянным ружьём.

– А что ты делал в двенадцать? – спросила девочка, смотря на отца.

Тот в это время снимал пальто и переобувался – на улице было мокро и грязно, середина весны, поэтому семьей было принято решение не ходить по дому в уличной обуви.

– Отец обучал меня всему необходимому в жизни, – ответил он, – в основном я рубил дрова и носил воду.

– Ого, – поразилась Руни, – я тоже хочу!

– Боюсь, для девочки это очень тяжело, – ответила ей Глэдис, – папа же был мальчиком.

– Знаешь, что ещё, Руни, – обратился к ней Энтин, – я сегодня сделал что-то хорошее.

– Что же? – от любопытства глаза девочки вспыхнули.

– Я оплатил лечение нищих, у кого не было денег оплатить помощь врача, – ответил ей отец.

– Да, это действительно хороший поступок! Они вылечатся и смогут жить дальше! – восхитилась Руни. – Пап, ты молодец! Я вырасту и буду тоже всем помогать, как ты и мама! Ах, да, папочка, у тебя есть старые костюмы? Как и мои платья, мы можем отнести их на рынок!

– Надо пересмотреть свой гардероб, думаю, что-нибудь найдётся, – ответил мистер Уанхард, и Руни счастливо улыбнулась:

– И тогда они смогут не только не болеть, но и не носить рваную одежду.

Глэдис слушала дочь и не могла понять, в кого она растёт такой добросердечной. Её доброта была настолько искренней и выраженной, что женщина понимала, что эта черта явно взята ни у члена семьи Россер. В этот момент она задумалась о своей матери, должно быть именно её доброта и притягательность воплотилась в юной Руни О’Рейли.

Ко всему Руни очень сильно напоминала Глэдис о себе самой. Она была такой же любопытной и в некоторых моментах такой же неуместно прямолинейной, в её шоколадных глазах горела искра жизни, которую Глэдис, казалось, уже потеряла. Но при этом капризами и обидами она была очень похожа на Блодвен. В такие моменты она просила не относиться к ней как к маленькой, но Глэдис не могла смотреть иначе на свою двенадцатилетнюю дочь.

«Разве она уже немаленькая?» – задавалась она порой вопросом перед сном. Энтин, казалось, лучше понимает её дочь, отвечая так, что Руни моментально забывала про обиду. Она уже с интересом слушала его, подхватывая его идеи и настроение. Глэдис сделала вывод, что её дочери вообще проще общаться именно с мужчинами. Она быстро нашла общий язык с уже взрослым Джоном, её отношения лучше складывались с отцом, и Глэдис иногда чувствовала себя нужной просто как женщина-просветительница, которая обучает Руни всему необходимому как будущую девушку. Но потом, когда они вдвоём решили, не поменять ли цвет стен на третьем этаже, убедилась, что её дочь видит в ней в первую очередь хорошую подругу.

Руни ходила в частную школу в Лондоне, и там из девочек она практически ни с кем не общалась, и Глэдис думала, что это связано с тем, что общаться её дочери проще с мальчиками, чем с девочками.

С похода на рынок шло время, и через три дня Глэдис забыла о тех больных мужчинах. Своё завещание она также не искала, даже не зная, что Энтин его оформил. Оно лежало в ящике письменного стола мужчины. Сам мистер Уанхард о нём помнил – оно казалось ему тяжелым камнем, из-за веса которого стол повело, его ножки перекривились, и накренилась письменная поверхность. Но это было лишь в его воображении. Он очень сильно хотел порвать эту бумажку, словно боялся, что она способна навлечь беду. В это время Глэдис, заметив, что никаких проявлений заболевания нет, перестала беспокоиться о смерти из-за туберкулеза. Но Энтин все эти дни был в страшном напряжении, даже ложась спать, он сильнее прижимал к себе жену.

«Если врач скажет, что всё хорошо, я порву её завещание!» – думал он перед сном. – «Порву!».

– Что с тобой? – разрушила Глэдис однажды тишину, когда перед сном Энтин вернулся к этим мыслям.

– Я думал, ты уже спишь, – честно признался мужчина, – засыпай, милая, всё в порядке.

– Не обманывай меня, Энтин, – Глэдис повернулась к нему лицом, – я чувствую, когда тебя что-то беспокоит.

– Я не говорил, но я оформил твоё завещание, оно вступило в силу, – ответил ей мужчина, – и теперь я беспокоюсь, что оно понадобится раньше времени. Я боюсь одного из двух, а возможно всего и сразу.

– Ты отнесся к моим страхам в серьез?

– Я всегда в серьез к ним относился, – он гладил жену по волосам, – просто теперь я боюсь, что эта бумажка навлечёт беду.

– Когда ты успел стать таким суеверным? – спросила спокойно Глэдис, смотря туда, где в темноте пряталось его лицо.

– Не знаю, наверное, это старость, – ответил он.

Она бы ответила: «Тогда тебе тоже нужно задуматься о завещании», но понимала, что сейчас настроение у её мужа не для шуток.