-- Он?! -- пылко воскликнул Петя, -- первый негодяй!
-- У этого Семенова на жалованьи состоял. Как он укрощал тогда рабочих, ужас! -- морщась, сказала Маня, -- помнишь, мамочка, Чеканова?
-- Да, -- передернув плечами, подтвердила жена Кротова, -- не в меру старался. Слушать рассказы, так мороз по коже...
Суров вздохнул и повел рукою по лицу.
-- Да, в такие моменты вспоминается закон старика Моисея: око за око, кровь за кровь, зуб за зуб... Никому не сладко...
Обед окончился и все встали из-за стола.
-- Ты, пожалуйста, не стесняйся, -- сказал Суров, входя с Кротовым в его кабинет, -- привык спать на диване и спи, а у меня и этой барской привычки нет, и дело имею.
Кротов лег на диван, на который была уже положена подушка с плодом, а Суров сел за стол и вынул записную книжку.
-- Я тебе не помешаю?
-- Пожалуйста!
-- Да, еще, -- сказал Суров, -- ты для вида все-таки поищи мне места. Если нужно будет, я и прошение подам, а то мне здесь, быть может, и с месяц прожить придется. Ты позволишь?
Кротов даже приподнялся.
-- Да хоть совсем живи у нас. Ты так всем понравился, а я...
-- Ну, спасибо. Так я займусь малость!
IX.
Когда Кротов проснулся, Сурова в комнате не было, лампа была погашена и Маня ласково будила его:
-- Вставай, папочка, чай на столе и Савелий Кондратьевич давно уже ждет.
-- А Суров?
-- Ушел перед самым чаем, -- ответила Маня и прибавила: -- какой он хороший, папа, у нас из знаковых никого такого занимательного нет.
Кротов кивнул.
-- И все он знает! Сегодня он мне про реформацию стал рассказывать. Мама даже на кухню не пошла, так интересно! А теперь он, вероятно, нарочно от Пухлова ушел. Противный этот Пухлов, черносотенец! А Петя уверяет, что Суров революционер. Правда?
Кротов уже надел пиджак, пока она тараторила.
-- Глупости болтает Петя, -- сказал он, -- ну, идем! -- и они вышли в столовую.
Пухлов поздоровался и сказал:
-- Ну, вот и мы дождались! Слыхали? У нас судить будут убийц нашего славного Василия Васильевича. Обоих зацапали. Вы видели гусей этих?
-- Нет, -- ответил Кротов, и, садясь к столу, сказал: -- откуда вы эту злость берете? Ведь, все успокоилось, улеглось.
-- Ну, нет-с, не скажите! -- даже всколыхнулся Пухлов, -- теперь-то и надо страху нагонять, чтобы помнили, да-с, чтобы помнили! А, по вашему, как же: "пошалили, а теперь будьте паиньки", и по головке погладить. Нет, без пощады...
-- Фи, даже слушать противно, -- воскликнула Маня.
Пухлов так резко повернулся к ней, что даже стул затрещал.
-- Противно? Это уже гость ваш сказывается, вот, -- и он обернулся к Кротову: -- вот и приятель ваш. Готово! Говорю вам, Глеб Степанович, поберегитесь его. Чувствую я, что волк он. Недаром его из всех земств туряли, да!..
Кротов вспыхнул, но сдержался.
-- Я попрошу вас теперь, Савелий Кондратьевич, -- сказал он слегка изменившимся голосом, -- и раз навсегда, не будем говорить о политике. Я, вы знаете, не революционер, при тюрьме служу... -- он горько усмехнулся -- но не могу слушать ваших озлобленных речей. Тяжело мне. И еще: оставьте в покое моего приятеля...
Все на мгновение почувствовали себя неловко. Пухлов откинулся. Вытаращил глаза и тяжело засопел. Потом вынул платок, вытер покрасневшее лицо и сказал:
-- Хорошо-с, отлично, Глеб Степанович, не будем о политике! Я себя, извините, ради вашего приятеля, переделывать не стану, но помолчать -- извольте, могу... -- и он качнулся в сторону Кротова с ироническим поклоном.
Кротов сделал усилие, улыбнулся и сказал:
-- И отлично, будем пить чай и сразимся.
Они стали играть, но игра велась вяло, без обычного оживления, и в этот вечер Пухлов ушел домой, когда еще не убрали самовара.
-- Он совсем обиделся, -- не без тревоги сказала жена Кротова, когда Кротов вернулся в столовую.
Он махнул рукою.
-- Тяжело мне переносить такую озлобленность. Бог с ним! Суди сама: видел я эту девочку; говорят, виселица ей грозит. Ей, такой вот, как Маня! А он с ликованием. Не могу.
-- И очень хорошо! Ты его славно отчитал, папа, -- пылко сказала Маня, -- хоть бы и дорогу к нам забыл...
Петя тряхнул головою.
-- Если бы ты знал, папа, как у нас в гимназии его презирают!
-- Ну, Бог с ним, -- ответил Кротов и, обернувшись, увидел в передней Сурова.
-- Ты откуда?
Суров вошел, потирая руки и ежась от холода. Скулы и нос его были совсем красные.
-- Чаю хотите?
-- Если горячий...
Жена Кротова тронула рукой самовар.
-- Нет, совсем остыл. Погодите, вы пока рюмку водки выпейте и закусите, а я разогреть велю, -- и она поспешно встала, а Маня уже подавала водку, рюмки и доставала приборы.
Суров сел к столу и заговорил:
-- Откуда? По делам ходил, а что я не с крыльца вернулся, так я через кухню. Скорее. Ну и мороз! Градусов 20! -- и, выпив рюмку водки, спросил: -- а где же ихтиозавр ваш? Шахматы на столе, а он...
Маня и Петя засмеялись.
-- Папа его так отчистил...
-- Ушел и не вернется...
-- Да ну, что такое? -- по лицу его скользнула тревожная тень, и он вопросительно взглянул на Кротова.
-- Болтают, -- ответил тот, -- просто ушел, недовольный тем, что мы помешали ему восторгаться казнями.
-- А! -- Суров придвинул тарелку и стал есть, говоря, -- и отлично! Я не понимаю, как вообще в обществе мыслимы такие люди. Ну, разве пока ест, пьет или там в винт, в шахматы играет. Пусть! Но когда заговорит, брр... откуда у них ненависти столько? Дикие люди!
-- Хоть бы и не приходил вовсе, -- сказал Петя.
X.
Пухлов перестал посещать Кротовых, а Суров за два-три дня стал у них совсем своим человеком.
Серьезный и понимающий шутку, образованный и в то же время простой, все испытавший и в то же время доверчивый, матерьялист по убеждениям и идеалист в жизненных отношениях, он нравился всем и все чувствовали себя с ним равным.
Кротов в беседах с ним, большею частью перед сном, отводил душу. Раз даже он совсем расчувствовался.
-- Золотой ты человек, -- сказал он ему с умилением, -- тонко ты все чувствуешь и понимаешь! Я с тобой вот говорю и словно душой очищаюсь! Ей-Богу, ведь тут что? -- ржа, тина; навоз. Ведь, я, здесь сидя, кажется, растерял все, что имел за душою, и ничего не приобрел даже, как врач. Я, ведь, все по рутине, по старинке. Руку набил, да... операцию теперь хорошо сделаю; ну, а эта терапия, диагноз!.. Вот журнал выписываю, а так и лежит неразрезанный. Ты теперь из него больше вычитал, чем я за все время.
Он тяжело вздохнул и опустил голову.
Суров молча курил папиросу.
-- Ты явился и словно встряхнул меня, всех нас!.. Я, ведь, по правде-то, когда все кипело вокруг, даже нисколько не волновался. Да, брат! Что, думаю, люди живут и жили. Чего им? Ни бедности, ни насилия, ни болезней, ни смерти не изведут.
-- А теперь? -- спросил Суров.
-- Теперь, в последнее время, -- ответил Кротов, -- как-то тяжело становится. Особенно эти дни. Ты приехал -- юность, воспоминания и все такое... а тут еще эти... для казни. Придешь на службу, слушаешь там их разговоры и неловко делается.
Суров молча кивнул. Кротов покраснел и заговорил с горячностью:
-- Но я тут не при чем. Я не их. Я врач и все время делал и делаю свое дело, как честный человек. Я исполняю свой долг, и никто не сможет упрекнуть меня ни в чем. Ты знаешь моих детей? Разве они не честны, не свободны? И я убежден, что они никогда не покраснеют за своего отца!
Кротов произнес эти слова, словно оправдываясь, Суров слушал его, кивая головой, потом загасил докуренную папиросу и заговорил в ответ ему:
