-- Ты дурно спал? -- сказал Кротов, здороваясь, -- для чего ты так рано поднялся?
-- Пустое, -- ответил Суров, -- я вообще мало сплю. -- Ты куда сейчас?
-- В тюрьму. Потом по визитам.
-- Я провожу тебя до тюрьмы. Далеко это?
-- Нет, минут десять.
-- И потом, -- сказал Суров, -- еще одолжение. Вот тебе мой паспорт. Можешь быть спокоен, настоящий. Отдай в прописку и скорей назад. И еще вот деньги: тут тысяча четыреста рублей. Положи их у себя, -- он протянул ему паспортную книжку и конверт с деньгами.
Кротов взял и нерешительно взглянул на них.
-- Ты бы в банк лучше...
-- Ничуть не лучше, мне их под рукой иметь нужно, -- ответил Суров, -- на случай же чего, я там адрес положил. По адресу отправишь. Не беспокойся, -- прибавил он, -- легальнейший и солидный человек. Ну, двигаемся.
-- Погоди, я сочту и спрячу деньги, -- сказал Кротов и, опустившись в кресло, вынул из конверта деньги и сосчитал.
-- Верно, я все-таки дам тебе расписку.
-- Умно: мне важно их без всякой расписки держать. И, пожалуйста, не прячь далеко, чтобы, в случае чего, можно было сразу...
-- Сюда запру, -- сказал Кротов, -- кладя пакет в боковой ящик стола и запирая его.
-- Отлично! Ну, идем!
Жена Кротова вышла проводить их. Суров ласково устранил помощь горничной, надевая пальто, а потом стал закутывать голову в башлык. Кротов запахнулся в енотовую шубу и взял шапку. Они вышли на улицу.
Крепкий снег искрился под лучами негреющего солнца и скрипел под ногами. Редкие прохожие почти бежали, закутанные, окруженные паром своего дыхания.
Суров съежился, глубоко засунул руки в рукава пальто и шутливо сказал:
-- Ну, купец, пойдем пошибче!
-- И зачем ты вышел? Сидел бы дома. У жены водка, закуска...
-- Вот пробегусь по морозу, аппетит и нагуляю, -- ответил Суров и спросил: -- что, много у тебя там работы?
Кротов ответил. Суров продолжал расспросы, рассказывая о порядках в знакомых ему тюрьмах, и Кротов отвечал ему, передавая в свою очередь обиход их тюремной жизни.
-- А вот, и она самая! -- сказал он, указывая на тюрьму.
Она стояла на окраине города. Одинокая, словно отверженная, среди раскинувшихся справа и слева огородов, теперь занесенных снегом, на фоне ослепительно белой пелены, она угрюмо возвышалась грудою красных кирпичей, обнесенная каменной оградой, в которой, как щель, чернели ворота. По всей высокой стене ее фасада четырьмя рядами чернели маленькие окна камер, и белые, пушистые гирлянды снега, покрывшие железные прутья решеток, казались ресницами, опушенными инеем на сомкнутых веждах.
С правой стороны от тюрьмы стоял лес, и теперь от него вереницей шли в серых шапках и рваных тулупах арестанты, таща за собою сани с дровами. По бокам их шли, закутанные в башлыки надзиратели.
-- Это что же? -- спросил Суров.
-- За дровами ходили. У них там в лесу заготовка. Ну, иди домой! До свиданья!
-- Бегу, и это каждый день?
-- Каждый. Ну, иди!
Кротов пошел к тюрьме, и его словно проглотила маленькая калитка в черных воротах. Минуту спустя он здоровался с Виноградовым, который был дежурным, с Прокутовым и Свирбеевым, проходя к своему письменному столу проглядывать рапортички.
Прокутов, торопясь в корпус тюрьмы, с пачкою прочитанных им писем, оканчивал рассказ о своих карточных неудачах:
-- И куда ни поставлю -- бьет и бьет, и все комплектами! Как швед под Полтавой, все. А позади меня тут же раздача была. Крутолобов две тысячи просадил. Абдулин подошел с последней трешницей -- 470 сделал, не вышло! -- окончил он, вздохнув, и ушел.
Виноградов захохотал.
-- С ним всегда так, в наваре триста. Мало, через полчаса: "одолжи золотой". Всегда в проигрыше, как бутылка чернил.
Свирбеев широко улыбнулся, раздвинул рот до ушей и сказал:
-- Счастье, как мельхиор, мелькнет -- и нет!
-- Метеор, дурья твоя голова, -- поправил его Виноградов.
-- А какие новости? -- спросил Кротов.
-- А никаких! -- ответил Виноградов, вставая и потягиваясь, -- из уголовных, политиков ни одного. Ну, их к Богу! У нас теперь всего два карася, и то замучился с ними. Сам ночью два раза прибегал да два раза телефонировал. Ну, куда они к дьяволу убегут? А утром, в шесть часов, эту Холину на очную возили...
-- Ну, скоро избавят вас, -- сказал Свирбеев.
-- Это еще вопрос. Дадут каторгу, тогда с ними понянчишься, пока дальше не отправишь... Да-с, так и не спал, как грецкий орех!
-- А возможно, что каторга, -- спросил Кротов, -- вставая и собираясь идти.
-- Просто, как фунт изюма! Дело знаете?
-- Подробности, нет.
-- Василь Васильча ухлопали. Помните?
-- Ну, как же!
-- Двух рабочих забрали, они на барина указывали. Ну-с, барин этот наш Макаров и есть. Будто он им револьвер дал и советовал, и все такое...
Кротов кивнул. Виноградов закурил, пустил дым через нос и продолжал:
-- Ну-с, а у вдовы Пичулиной девица Холина поселилась. Оказывается, в одно время с Макаровым к нам приехала, в одно время уехала, да и арестована с ним вместе. Но штука не в том, а в том, что она, уехавши, две бомбы забыла. Поняли? Вот где апельсины зреют!
-- В чем же обвиняют ее?
-- Соучастие и бомбы! Сегодня эта Пичулина признала ее.
Кротов с облегчением вздохнул.
-- Ну, за это вешать не станут...
-- Вешать за шею будут, -- сказал Виноградов.
Свирбеев расхохотался до кашля, а Кротов только укоризненно качнул головою и пошел в госпиталь. Ему вдруг стало легче при мысли, что эта девушка не обречена на казнь. Он даже без обычного отвращения встретился в больнице со своим коллегой; Честовским, шутил с больными, принял амбулаторных и отправился по визитам, а к шести часам подъезжал к дому, и, смотря на ряд освещенных окон, которые словно приветствовали его, обещая покой и ласку, почувствовал себя совсем счастливым.
Он позвонил, вошел и уже в сенях услышал громкий смех Сурова.
-- Наконец, ты вернулся! -- воскликнула Маня, выбегая к нему в переднюю, -- мы совсем голодные! -- и, поцеловав его, закричала: -- будем обедать!
Кротов дружески улыбнулся Сурову, прошел в спальную, переоделся и, когда снова вошел в столовую, на столе уже стояла миска, а Суров наливал в рюмки водку.
Кротов сел, чокнулся и с удовольствием выпил.
-- Ну, какие у вас тюремные новости? -- спросил Суров.
-- У нас? Какие же? -- Кротов пожал плечами: -- цинги нет, тифа нет и слава Богу!
-- Вот, значит, ты главного и не знаешь, -- сказал Петя, а сегодня даже в "Листке" напечатано. К вам привезли Макарова и Холину, причастных к убийству полицмейстера, и на той неделе военным судом судить будут!
Кротов смутился и, принимая из рук Сурова тарелку супа, сказал:
-- А, это! Да привезли...
-- Ты видел их? -- быстро спросила Маня.
-- Его нет, ее видел, -- ответил Кротов.
-- Больна? В госпитале? -- опуская ложку, спросил Суров.
-- Нет! С дороги устала. Нервы. На бессонницу жаловалась. А так молодцом...
Суров глубоко перевел дыхание.
-- Какая она? -- спросила Маня, -- блондинка, брюнетка? Молодая? Красивая?
Кротов описал, как умел, ее внешность и тихая грусть послышалась в его голосе. Невольно представилась ему тесная камера с холодными голыми стенами и в ней одинокая девушка, зябко кутающаяся в платок, сиротливо сидящая на табуретке перед убогим столом...
У Мани задрожал голос:
-- И неужели, папа, ее повесят?
Кротов даже махнул рукой.
-- Кто сказал? Чушь! Она даже мало замешана... -- и он передал дело, как слышал от Виноградова.
-- Разве они разбирают? -- сказал Суров. -- Они машина, автоматическая машина для выполнения казни через повешение...
-- Ну, не скажи, -- ответил Кротов, -- с фактами считаться надо, соблюсти хоть формальную сторону. Бомбы, да, теперь это не шутка, но за них не казнят...
-- А что, этот господин здесь любим был? -- спросил Суров, меняя разговор, -- полицеймейстер этот?
