Характерным примером отрицательного отношения к традиционному иудаизму, цадикам, а также хасидизму, широко распространившемуся в малых городах Украины, в основном, в черте оседлости, служат высказывания евреев-писателей, таких как А. Ковнер и Г. Богров^[96]. Оба писателя были известными общественными деятелями, посвятившими всю жизнь идеям просвещения евреев. Однако в их статьях, письмах и художественных произведениях часто встречаются нотки глубокого презрения к невежеству патриархального, провинциального еврейского быта. Так у А. Ковнера в письме, датированном 1901 годом к В. В. Розанову встречаем, чуть ли не антисемитское: «Да, признаться, и я, несмотря на семитическое происхождение, тоже их (евреев. — Ю. З.) не люблю (подчеркнуто мной. — Ю. З.), но меня ужасно мучает и терзает их нищета, их борьба за существование, их невыносимое положение в России»^[97].

Основоположник еврейской литературы, представитель так называемого «просвещенного русского еврейства» Г. И. Богров, одинаково ненавидящий беспросветную тупость религиозных фанатиков-ортодоксов и модную социалистическую идею у еврейской молодежи, пишет Я. Л. Тейтелю, — первому в России еврею — судебному следователю, общественному деятелю, руководителю Общества поощрения высших знаний среди евреев в 1875 году: «…Никто из евреев теплее меня не относится к своей многострадальной нации, хотя, быть может, никто глубже меня не презирает его идиотски подлое духовенство (подчеркнуто мной. — Ю. З.), с его бессмысленною, теологической курьезною схоластикой, никто более меня не ненавидит наших квазипредставителей, вынырнувших из сивушной бочки» [64, c. 260–261]. Еще более резко Г. Богров высказывается о молодых евреях, увлекшихся идеями социального преобразования мира: «…Еврейская ученая молодежь настоящего времени вообще, а еврейские барышни-стрижки в особенности, внушают мне чувство, граничащее с омерзением», — и далее о тех, кто, по его мнению, играет роль «рубахи-парня»: «… Эта несчастная молодежь, презирающая свою нацию, так подло-комично наряжающаяся в русско-народную поддевку, так подло лакейничающая своей патриотически русскою ролью до того ненавистна мне…» (подчеркнуто мной. — Ю. З.) [64, c. 261].

Владимир Горовиц, по свидетельству Г. Пласкина, гордился своим наполовину польским происхождением [49, p. 6]. Автор несколько раз упоминает в книге о полячке — бабушке пианиста [49, p. 6, 7, 9]. Он же утверждает, что религиозные обряды не соблюдались в семье Горовицев. Не следует забывать о том, что Самоил Горовиц, отец музыканта, окончил Киевский университет — учебное заведение, имевшее славу одного из самых «вольнодумных» в Империи. Одной из основных черт, характеризующих студенчество того времени, являлся воинственный атеизм^[98], видимо не обошедший и отца В. Горовица. Самоил Иоахимович всегда подчеркивал свое европейское образование, свои связи с иностранцами, свое знание иностранных языков, свои «европейские» пристрастия^[99]. Пласкин замечает, что в свободное время С. Горовиц занимался переводами классиков немецкий литературы на русский язык. Таким образом, можно предположить, что С. Горовиц представлял собой тот тип «российского еврея», который вполне ассимилировался в среде российской интеллигенции, к каковой он, несомненно, принадлежал и по своему социальному статусу и по своему мировоззрению.

Но, по-видимому, процесс ассимиляции начался еще с деда Владимира Горовица — Иоахима Самойловича. Свидетельством этого могут служить многие факты его жизни и деятельности. Он окончил Ришельевскую гимназию Одессы, как известно — одну из лучших гимназий России^[100], где обучение велось на русском языке и было светским. Он баллотировался в состав Дирекции КО ИРМО, что подтверждает его достаточно передовую социальную ориентацию. И. Горовиц — постоянный посетитель симфонических собраний КО ИРМО. Наконец, он способствует получению светского образования для своих сыновей (Александр оканчивает Киевское музыкальное училище и Московскую консерваторию, Самоил — Киевский университет и Льежский электротехнический институт).

Семья матери по некоторым признакам пребывала примерно в том же статусе. Подтверждением может служить то, что почти все дети семейства обучались в Киевском музыкальном училище или консерватории, где оплата была довольно высокой (125–150 рублей в год). А самым убедительным доказательством высокого социального статуса семьи Бодиков может служить факт обучения Сергея Бодика в Николаевском кавалерийском училище [57] — одном из самых привилегированных военных учебных заведений царской России.

В 1874 году, когда дед Владимира Горовица Иоахим Самойлович Горовиц баллотировался в члены Дирекции, население Киева составляло 116 774 жителей, из которых 13 803, то есть 11,8 %, составляли евреи [79]. Киев был одним из крупных городов России и не входил в черту оседлости, поэтому получение права жительства в городе было достаточно сложным делом. Ограничения не касались, в основном, богатых людей и тех, кто получил высшее образование. Именно поэтому Самоил Горовиц, подавая прошения на зачисление своих детей в музыкальное училище, подписывал его: «окончивший Университет Св. Владимира С. И. Горовиц»^[101]. Но вокруг Киева в 5-ти губерниях Киевского учебного округа (Киевской, Подольской, Волынской, Полтавской и Черниговской) с еврейским населением 1 653 000 [64, c. 125] процент еврейского населения по отношению к коренным жителям иногда достигал 50 %.. В маленьких городках (местечках) и селах евреи жили замкнуто, сгруппированные, чаще всего, по профессиональному признаку. В этой среде, как правило, бедной, царили почти поголовная неграмотность и суеверие. В одном из писем директору Житомирского раввинского училища Владимиру Ковалевскому неизвестный адресат сокрушается по поводу деспотизма цадиков-реббе и невежества хасидов: «Цадики-реббе существуют в губерниях Волынской, Подольской и Киевской. Они между евреями, известными под названием хасидов, то же самое, чем были некоторые папы между католиками… Господство цадиков в здешнем крае не имеет пределов. Слово цадика выше всякого закона, сильнее всякой власти…. Трудно переломить зло, так глубоко укоренившееся и с таким ожесточением поддерживаемое огромным большинством людей, омраченным невежеством и фанатизмом. Одно только просвещение может открыть глаза слепцам на язву, истребляющую их благосостояние и счастье. Но это путь медленный, на котором придется правительству выдержать борьбу самую упорную..» [81, л. 45–47]. В России стремление к ассимиляции еврейского населения в течение ХІХ века, вплоть до 80-х годов просматривается прежде всего в отношении власти к образованию среди евреев. В течение нескольких десятилетий правительство неоднократно пыталось провести реформы в образовании с целью привлечь еврейскую молодежь в учебные заведения. В 80-е годы начинается обратный процесс: власти стремятся к ограничению числа евреев в них. Так, в 1804 и 1835 гг. указами было разрешено допускать евреев во все учебные заведения России. В 1844 году был издан указ о создании казенных (государственных) еврейских училищ. Наконец, в 1860 году были учреждены денежные стипендии для еврейских учеников в школах и средних учебных заведениях^[102].

В начале 1880-х годов, когда разразился политический кризис, связанный с убийством Александра ІІ, и тогда, как известно, в поведении властей стали брать верх реакционные тенденции. Правительство разочаровалось (надо полагать, совершенно несправедливо) в возможности ассимиляции евреев и взяло курс на вытеснение их из учебных заведений страны. И действия эти следует квалифицировать как одиозные проявления антисемитизма на государственном уровне. Одной из мер стало введение процентной нормы на прием евреев в учебные заведения. В письме министра народного образования России И. Д. Делянова некоему Ивану Яковлевичу Ростовцеву (должность не указана. — Ю. З.) от 9.12.1888 г. сообщается об установлении процентных норм для еврейской молодежи, поступающей в высшие учебные заведения: «В 1882 г. число студентов из евреев в Военно-Медицинской Академии ограничено 5 %; тот же процент определен в 1883 г. для евреев в Горном институте, и тогда же число их ограничено в Институте инженеров путей сообщения; в 1885 г. для Харьковского технологического института положена евреям норма в 10 %, а в 1886 г. запрещено вовсе принимать их в Харьковский ветеринарный институт; в 1887 г. установлена в Институте гражданских инженеров норма для евреев в размере 3 % общего числа учащихся. Наконец, в июле месяце того же года Министерство народного просвещения, по предоставленному ему праву ввести необходимые меры к ограничению в учебных заведениях числа учеников из детей евреев, признало нужным ограничить число их в других местностях, входящих в черту еврейской оседлости, 10 %, в других местностях, вне этой черты, 5 %, в С.-Петербурге и Москве 3 % всех учеников каждого среднего учебного заведения»^[103]. Следует отметить, что такие действия российских властей имели своих защитников и в то время, и даже сейчас. Так, например, А. Солженицын пишет о «чуткости» еврейской молодежи, которая «может быть не вполне осознанно» ощутила общемировой культурный поворот ко всеобщему образованию [41, c. 272]. Огромным наплывом еврейской молодежи в российские учебные заведения, а также боязнью правительства того, что евреи, являясь «элементом более сильным духовно и умственно, чем все еще некультурный и темный русский народ» [41, c. 273], окажут вредное влияние на последний, писатель оправдывает действия властей по введению постыдной процентной нормы, которая просуществовала официально до 1916 года, а неофициально — до падения СССР.