Маме было мало этого, залежами она хотела владеть безраздельно. На Пери тайно отправились ее младшие братья – чтобы убедить островитян перейти под нашу юрисдикцию, соблазнить их привилегиями вроде низких налогов. Но оказалось, не они одни вели подобные разговоры, Гринорис лелеял те же планы. Он был убедительнее, щедрее, обаятельнее, и большая часть народа уже выбрала физальский путь, путь дружбы с охочими до лазурита игаптянами. За попытку убить Дуумвират и захватить власть моих дядь растерзала разъяренная толпа, ну а вскоре, несмотря на официальные извинения короля за эту расправу, мама ввела войска – сначала на остров, потом в физальскую столицу, во имя мести и превентивности. Она верила, что это убийство – лишь часть будущих козней Гринориса. Она верила и во многое другое, о чем мы больше не говорим.
Сейчас я понимаю: она, никогда не любившая братьев сверх меры, скорее всего, знала, куда отправляет их – хилых, бестолковых, но постоянно требовавших должности в Сенате и ужасно мечтавших о славе. И не просто так задолго до этого по Гирии поползли чудовищные слухи: якобы физальцы дичают. Перенимают все больше темных практик у игаптян – например, мумифицировать тела в надежде оживить их; вспоминают собственные древние зверства – такие, как обычай сбрасывать со Святого утеса или скармливать свиньям слабых младенцев. Мама доводила меня до тошноты, то рассказывая подобное, то кроваво расписывая мучения дядь. А я не задумывалась о том, что Святое море нельзя осквернять кровью, тем более детской: это правило соблюдают все страны. Как не знала я о том, что физальцы не выращивают свиней, их кормит рыболовство, а не скотоводство. Мама твердила: «Игапта растит ручное чудовище. Если не призвать физальцев к порядку, они вместе уничтожат нас. Это мы должны главенствовать на континенте. Мы, не кто-то другой». Ее глаза горели. Она сама надевала торакс, брала два меча – в нарушение правил лишь у одного было женское имя, у второго мужское – и шла в бой.
Лишь многим позже я поняла: она опутывала меня жестокими выдумками. А тогда безнадежно раскаивалась за то, что киваю с пустым сердцем. За то, что мне не жалко болтливых дядь – толстого и тонкого, с одинаково кислыми лицами и быстрыми глазами. За то, что считаю: надо было им сидеть дома, а физальцы никакая не «часть нашей цивилизации». У них же волосы другие, и одежду они носят странную, и вообще! Они ведь были таким же древним народом, как мы, – пока однажды беда не вынудила их покориться.
Мы воевали год. Боги нами так и не заинтересовались, а вот Игапта физальцам помогла: брак случился. Все кончилось, без приобретений для кого-либо, зато с потерями для всех. Я до сих пор гадаю: зачем было начинать? Мама поражения не перенесла, прыгнула с утеса почти сразу, как отец запросил мира. Ужасно, но я скорбела меньше, чем подобало. Мама к тому времени казалась сумасшедшей и чужой, мне не нравилось, что она постоянно уезжает командовать армиями и сечет плетьми каждого, кто спрашивает: «Госпожа, когда остановится война?» или кричит на улице: «Нет бойне, нет королеве!» Лину было тяжелее: они с мамой очень любили друг друга. После ее смерти он прибирался на могиле каждые несколько дней.
Но та война принесла мне и хорошее. Одно-единственное. Эвера.
Ему было пятнадцать – на три года больше, чем Лину. Он, обычный ученик военного медика, попал в плен в одной из последних битв. Его выловили из воды, когда потопили корабль, где тот медик находился. Эвер никогда не рассказывал о том дне, ничего, кроме единственной детали: что, даже теряя сознание, очень боялся падать, потому что вода была в трупах. А когда очнулся, наш медик, осматривавший его, уже нашел на левом запястье – где и у всех меченых – маленькую устремленную к локтю стрелу и доложил об этом отцу.
Здесь сошлось все: то, как быстро начали готовить перемирие; то, что Эвер ненадолго забыл свое имя; то, что его оказалось некому спасать. О нем вообще не вспомнили, а если бы вспомнили, вряд ли бы это помогло: отец почти сразу решил его не отдавать. Мама разбила его сердце, теперь он ужасно боялся потерять еще и меня и готов был на что угодно, лишь бы я обзавелась гасителем прямо сейчас. К тому же Эвер – хрупкий, брошенный, спокойный, вежливый – сразу ему понравился. А Эверу, хотя признался он намного позже, понравился мой отец. Не удивительно: хозяева, как правило, нравятся всем, с ними чувствуешь себя нужным и обогретым, даже если они просто тебе улыбаются и спрашивают, который час. К тому же старый физальский медик был вовсе не опекуном, а владельцем Эвера. Плохо с ним обращался, держал как прислугу, делал мерзкие вещи, которых маленькая я не могла даже вообразить. И когда мой отец предложил Эверу отдельные покои, хорошую одежду и возможность все свободное время жить как вздумается, он согласился. К тому же, наверное, ему было обидно: физальцы бросили его. Без владельца, который в той битве погиб, Эвера для них просто не существовало. Как и всех прочих рабов.
Я не ждала его и не так чтобы хотела нашей встречи. Мои силы пока вели себя спокойно. Дважды я предугадала исходы битв, имена военачальников, которые к нам не вернутся, и тех, которые маму предадут. Один раз неосознанно записала список кораблей, которые физальцы к концу войны потопят. Пару раз отпихнула силой мысли слуг, пытавшихся оторвать меня от мамы, – я все время вцеплялась в нее, когда она собиралась на линию боев и тащила «за зрелищами» бедного перепуганного Лина. Еще были кошмары, но магической ли природы? Не помню. Вроде они походили на более поздние, уже точно магические – вязкие, липкие, полные то тварей, разрывающих меня на части, то огня, в котором я горю заживо. Так или иначе, я не мучилась сильно и никому не желала зла, а значит, оставалась в уме. Но отец все равно беспокоился только больше и заражал меня страхом. Слишком часто спрашивал: «Как ты себя чувствуешь, Орфо?» Слишком часто одергивал: «Не смотри на кухарку так пристально, Орфо, вдруг ты что-то ей сделаешь?» «Что тебе снилось, Орфо?» И когда мамы не стало, моя судьба была решена.
– Орфо, это Эвер. Он твой гаситель.
В день, когда отец сказал это, я, как обычно, возилась в саду: пыталась пристроить в тенистом уголке у крепостной стены лесные ландыши. Земля там была каменистая, щебенку предстояло сначала расковырять и убрать, потом – все прорыхлить, полить, удобрить и только уже дальше сажать. Этим я и занималась, орудуя то маленькой лопаткой, то – когда теряла терпение – ногтями. Голос отца отозвался мурашками в моей взмокшей спине. Я замерла. Уставилась на потревоженного краснопузого жука-толстяка, бежавшего наутек по земляным руинам. Позавидовала ему.
– Орфо, – снова позвал отец, но я чувствовала: он стоит по-прежнему далеко. Даже он меня побаивался. Второй человек молчал.
Я медленно положила лопатку на траву, поднялась. Постояла так несколько секунд, глубоко дыша через нос, затем быстро обернулась. Отец – моя любимая темная гора – казался особенно огромным и грозным. Из-за существа, которое было рядом.
Оно смотрело на меня внимательно, наверное, так же настороженно, как я на него. Оно было в белом – не наш, не гирийский цвет. У нас любят бежевые, медовые, красные, серые, синие краски. А тут белая туника – нет, рубашка, судя по тому, что вместо шнуровки ряд перламутровых пуговиц, – и свободные штаны, которые у физальцев, кажется, называются швары. Светлые волосы почти как у мамы: не слишком длинные, похожие на прохладное, подсвеченное солнцем облако. Но «существом» я назвала его из-за глаз – бирюзовых, прозрачных и больших. Больше, чем у всех в нашей семье, больше, чем у придворных и слуг. Странно, но в тот момент я подумала: все правильно. Физалия и должна была снова стать отдельной страной, рано или поздно. Там люди с совсем другими глазами. Цвета моря, которое они избрали покровителем в древние-древние времена. Как вообще могли они подчиниться таким, как мы, – людям с глазами цвета медной монеты, оливковой древесины, темной ночи? Но так случилось, были мрачные годы, которые этому поспособствовали.
