Ломоносов молчал, было видно, как в его голове протекают мыслительные процессы, он сомневался, скорее всего, не верил в метафизику, в «откровения». Уверен, что и к вере он относился только, как данность, необходимость.

- Вы так уверены в этих, как вы говорите «присыпках», знаете металлы, что ещё и не открыты в Европе, но на Востоке ведают? – спросил Ломоносов, приняв решение.

- Да, - лаконично и четко сказал я и придвинул два листа бумаги, где было написано-то немногое, что я знал о свойствах металла, с теми или иными добавками и методах выплавки.

- Я сохраню тайну, ибо мое стремление к познанию сущности вещей превыше всего. Если то, что Вы утверждаете действительно таково, будет ли мне позволено говорить с Вами, когда исследования зайдут в тупик, что неизбежно? - сказал Ломоносов.

- Да, безусловно, пока Вы прилагаете все усилия для определения свойств сплавов, не один, берете себе учеников, опытным путем нужно проделать массу экспериментов, да и направлений в науке очень много остается, есть мне, что еще рассказать. И повторюсь, - сказанное мной тайна, никто не должен знать о наших исследованиях, даже Ваш покровитель Иван Иванович Шувалов. Опубликуем исследования позже, - я придвинул к себе другую стопку бумаг, более объемную, чем предыдущая. – Тут я написал, что знаю о металлах и справах и о тупиках в исследованиях в этом направлении, чтобы Вы не шли ложным следом. Тут же мое видение университета в Москве, в создании которого готов вложиться деньгами. Тут и как обучать и где обучать и как спрашивать за обучение и другое. В дороге, или в свободное время изучите и внесите свои поправки, потом подготовим прожект и покажем обществу, но строить начинать надо сейчас, ищите подрядчиков, говорите с Иваном Ивановичем, мне не досуг пока этим заниматься, но денег дам. Кроме того, тут есть прожекты училищ для подлого сословия с тем, как искать подобных Вам самородков и давать им возможность выучиться и получить сперва личное дворянство, а при усердной работе потомственное. Особенно просмотрите прожекты медицинских училищ для армейских нужд. Пока все, Михаил Васильевич. Если Вы готовы работать в этом направлении – нужно начинать, если нет – я буду искать другого человека. Признаться хотелось бы видеть Вас на этом поприще.

- Вы вводите меня в растерянность, Петр Федорович. То, что Вы предлагаете в деле металлов, я проверю. Остальное – то великое дело, нужное многих дум и размышлений. Я, признаться, желал заняться мозаикой и производством стекла, но, конечно, я стану работать в этом направлении.

- Вы еще создадите много великолепных мозаичных работ, но державе сейчас нужен Ваш ум и энергия, которая всегда сохраняется и Вы являетесь человеком деятельным, а многие в лености пребывают, нужна лаборатория – просите на ее деньги и я дам, поговорю с Иваном Ивановичем и он, безусловно, вложится в создание лучшей в мире лаборатории, - я улыбнулся и протянул еще четыре листа. – Это мой вирш о полтавском сражении, прочтите, если пожелаете, позже.

Я не помнил всю поэму Александра Сергеевича Пушкина, но часть учил в школе, решил вложить в свой формируемый образ и литераторство. Ломоносов начал читать первые строки:

- Горит Восток зарею новой.

Уж на равнине, по холмам

Грохочут пушки. Дым багровый

Кругами всходит к небесам

Навстречу утренним лучам…

Михаил Васильевич не стал дочитывать, а ушел в свои мысли. Я же специально дал это творение «нашего все», чтобы тот, кого считают родоначальником русской словесности, кто был готов сломать нос Сумарокову за его легкомысленный подход к сочинительству виршей, прочитает апологета русского стихотворения. Думаю, Александр Сергеевич мог бы проникнуться важностью момента.

То, что я дал на откуп и критику стихотворение Пушкина первому теоретику-профессионалу русской словесности Ломоносову, имело далеко идущие планы. Я знал, что Михаил Васильевич долго и мучительно составлял принципы русского стихосложения, выводил закономерности, правила. С творчеством Пушкина ему это должно было стать, куда сподручней делать. Может тем, что я передал Ломоносову отрывок из поэмы «Полтава», сэкономил год-два его кипучей деятельности, которую можно направить в иную, практическую плоскость.

- Я просто не понимаю, Вы немец, русский для Вас даже не второй язык. Но как? Почему не на французском пишите? Я не ставлю под сомнение, что это Вы написали, но сие… «откровение». Вы так, Петр Федорович, заставите меня поверить в таинственные знания масонов, – пребывал в шоке профессор химии.

- О, нет, прошу Вас, не лезьте в эту яму масонскую, это не они повлияли на меня, уж поверьте. А в ином, я и сам не понимаю откуда, верю, что то дар от Пресвятой Богородицы, что приходила ко мне в годину хвори смертельной. И я должен являть миру вирши, дабы обогащать оный. Но Вас очень прошу – не нужно распространятся, о том, как и о чем мы говорили. И тогда наши встречи станут более частыми и не менее интересными. А сейчас, прошу Вас познакомиться с моей супругой, она уже должна проснуться. И настаиваю, на нашем совместном завтраке. Учтите, я скромен в еде, так что не обессудьте, - сказал я и поднявшись с кресла указал направление в столовую, где уже распоряжалась Катэ, пригласившая на завтрак так же свою фрейлину княжну Гагарину.

Я ненадолго покинул компанию, извинившись, вернулся в кабинет, возле которого был Тимофей Евреинов.

- Ну, все по чести? – спросил я у своего помощника, которому досталась не легкая задача посчитать серебро, что было привезено мне в рамках предательства Голштинии.

- Тридцати пяти тысяч не хватает, - ответил Тимофей.

- Бестужев… Пошли к канцлеру бумагу от моего имени о недостаче. Он и так получил свои сто тысяч за весьма сомнительные результаты. Простую, казалось, комбинацию, усложнил до абсурда, - сказал я и поспешил вернуться к завтраку.

Через полтора часа светило ученой мысли в России, уехал в задумчивом, но точно не в удрученном состоянии. Я же отправился спать. Бессонная ночь, игра в диверсантов, потом прием нетерпеливого ученого, что с ночи ждал аудиенции – все это, вызывая непреодолимую усталость, вынудило идти отдыхать, лишив Катэ общения. Благо, фрейлина Гагарина рядом, а чоглаковское семейство уехало выяснять отношения. Оказалось, что Кошелева беременна от Николая Чоглакова, как и жена этого бычка-производителя [реальная история, как, казалось, идеальное семейство Чоглаковых, представленное к молодоженам, оконфузилось]. Но это их дело, хотя некоторое злорадство имеет место быть, очень уж неприятные личности эти Чоглаковы.

* ………* ………*

Берлин. Дворец короля Фридриха Сан-Суси

24 июля 1746 года

Дворец Сан-Суси сегодня принимал бал. Один из самых прижимистых дворов Европы в этот раз расщедрился, и было даже застолье с десятью сменами блюд. Приглашенные были в недоумении, король Фридрих потратил столько денег на бал, сколько стоило не менее двухгодовое содержание гренадерского полка. При прусском дворе часто сравнивали траты с возможностью еще более усилить армию.

Были на балу пруссаки, верящие в свое исключительное право стать главенствующей силой на раздробленном германском жизненном пространстве. Однако, если послушать разговоры присутствующих, то можно было сложить мнение, что двор исключительно французский – все говорили на этом языке временного партнера, но стратегического врага Пруссии. Сам король Фридрих, которого пока еще повсеместно не называют Великим, но уже считают самым правильным королем из всей истории Бранденбургской династии, не любил немецкий язык. Он считал его грубейшим и был готов разговаривать на этом наречии с лошадью, но не в обществе [исторический факт]. То ли дело изящество французской речи.

Просвещенный король, признанный музыкант и менее признанный пиит, как было видно, талантлив и не только удачно воевал, успев уже занять и Силезию и дойдя до Богемии – последнего форпоста на пути к Вене. Вся Европа признала, что пруссаки под командованием своего короля являются очень грозной силой. И даже некоторые победы французов только это подтверждали, так как легкой прогулки для маршалов Людовика XV не было, они сильно сцепились и с англичанами и с австрийцами, которых Фридрих легко громил. И этот воитель только что сыграл на флейте, кстати, почти везде попав в ноты, очень проникновенную сюиту, в которой подыгрывал ему сам маэстро – Иоганн Себастьян Бах.