— Так Иона, в смысле Юрий… — Славик смущенно взглянул на свое колено, где действительно протерлась ткань и уже проглядывала кожа. — Он прав насчет конца света?
— Конечно, прав. Видал, какая там дыра? Их осколку осталось год-два, не больше.
— Неужели ваше Начальство ничего не сделает…
— Абсолютно ничего. Осколков навалом, и мир продолжает дробиться. Одним больше, одним меньше.
Ботинок Славика ткнулся во что-то мягкое. На подушке из прошлогодних листьев, среди желтых звездочек гусиного лука рос гриб с крупной бархатистой шляпкой. По краям шляпки на кожице отпечатались абстрактным орнаментом еловые иголки.
Славик присел на корточки, внимательно разглядывая гриб. С ним было что-то не так. С ними обоими было что-то не так — и с грибом, и со Славиком, — и оба до этого момента существовали совершенно безмятежно, не чувствуя подвоха.
— Ну? — поторопила его Матильда. — Что еще ты хотел узнать?
Гриб цвел. Выпуклая верхушка его шляпки раскрылась шаровидной чашечкой, и из нее тянулись, плыли по воздуху невесомые алые нити, окруженные облачком пыльцы. Славик осторожно коснулся одной из них подушечкой пальца и понюхал. Запаха не было.
— Что у тебя за пунктик на грибах? — поднимаясь, спросил Славик. — То они ходили, теперь цветут…
Матильда вздохнула, безоблачное небо потемнело, в глубине леса что-то раскатисто ухнуло. Цветущий гриб открыл крохотные черные глазки, плюнул Славику на ботинок и ушел, с деревьев свесились гроздья медово-желтых бананов, а из-за елки вышел неизвестный мужчина в одних семейных трусах и начал деловито чистить зубы серебряной ложечкой.
— Говорила же, не сопротивляйся — у меня сил мало.
Предгрозовые сумерки окутали лес, задрожала земля, и деревья начали с гулом стартовать одно за другим в небо, как ракеты с Байконура. Откуда-то даже послышался задавленный помехами голос: «Ключ на старт… Четыре… три… два…» Славик смотрел на струи реактивного пламени, которые извергали из себя то березка, то рябина, и ему становилось все жарче и жарче.
— Ну вот, опять все испортил…
Разлепив веки, Славик тут же зажмурился от нестерпимого света и жара так крепко, что у него заныло в висках. В глаза успели броситься вопиюще неуместные жирные буквы «СОЮЗПЕЧАТЬ».
Славик лежал под дырявым козырьком необитаемого газетного киоска, на склоне серповидного бархана, полузанесенный горячим песком. Не было сил пошевелиться. Распухший язык онемел, глазные яблоки горели под иссушенными веками, саднящую кожу стянуло ожогами. В неподвижном воздухе стоял слабый, но заметный запах мясной гари, словно у кого-то вдали сгорели шашлыки. Это было ужасно — не вернуться, как обычно, из сна в явь, а провалиться в еще худший кошмар. Матильда, всплыло в голове Славика имя, облепленное, словно глубинными ракушками, страхом и гневом. Матильда помнит, как он боится огня, сухого трескучего жара, боли и горелого мяса, это она все устроила… Славик застонал, но звука не было: он проскреб по отвердевшей гортани шершавым камешком и застрял где-то у основания языка. Наконец, стиснув зубы и перестав дышать от напряжения, Славик смог повернуть голову в ту сторону, где даже не виделось боковым зрением в редкие моменты, когда удавалось приоткрыть глаза, а лишь чудилось чье-то присутствие.
Это была Матильда. Она лежала рядом со Славиком неподвижно, задрав подбородок. В ее глазницы, в полуоткрытый рот набился песок, и Славик, прежде чем снова зажмуриться, вспомнил терракотовые фигуры, которые видел когда-то в музее Востока. Застывшие, словно в последнем усилии, руки Матильды прижимали к груди темный тканевый рюкзак, и еще различимый логотип поперек заднего кармашка выглядел особенно нелепо на фоне раскаленных вековых песков.
— Куда я попаду после смерти? — вот о чем он спросил ее перед тем, как отключиться и оказаться в пахнущем блаженной сыростью и свежестью весеннем лесу.
— Понятия не имею. Точно не к нам.
— Как же все это — духи, души, я думал, это примерно одно…
— Мы — гахэ. Мы не ваши души.
— А куда попадешь ты, когда умрет кадавр? Вернешься домой?
Матильда медленно покачала головой:
— Пока частица меня под стеклом, я не могу вернуться. Притянет обратно, к склянке. Придется торчать рядом, по мере сил изображать полтергейста и надеяться, что кто-нибудь ее откроет или разобьет. Говорят, один гахэ провел так тысячу лет.
— А потом его выпустили?
— Нет, потом пошла вторая тысяча.
— Неужели нельзя, не знаю, забрать ее как-то, просто пролезть через стекло, ну, как джинн в лампу?
— Через урановое стекло — нельзя. Потому нас в нем и держат. В склянку можно заключить и частицу, и даже всего гахэ целиком. Как джинна в лампу…
Они вообще о многом успели поговорить — и пока пережидали пылевую бурю в тесной пещере, оказавшейся потом остовом «газели», и пока бродили по пустыне в тщетных поисках портала, который выплюнул их сюда, и когда уже расположились на склоне бархана в символической тени от наполовину утонувшего в песке ларька «Союзпечати». Ожидание неотвратимой и скорой смерти — или в случае Матильды бесплотной неприкаянности — счищало шелуху недовольства, неверия, снобизма. Они говорили спокойно и искренне, почти как друзья. Бесплотные существа, носящие странное и очень древнее на слух имя «гахэ», волшебные склянки, бесконечно дробящийся и отражающий сам себя мир, по которому бродят кадавры — скафандры из плоти, а в них укрываются от враждебной материальной среды легкие и тяжелые духи, — теперь Славик почти был готов в это поверить. Измотанная, обожженная солнцем Матильда уже не казалась ему злобной, а сам он раздражал ее куда меньше обычного. Они замедляли шаг, дожидаясь друг друга. Когда кто-то падал — другой молча подходил и протягивал руку. Даже бутылку древнего ситро, которую Матильда прихватила из многоэтажки в рюкзаке вместе с другими вещами не в себе, выпили на двоих. Матильда подумала немного, повертела запыленную бутылку в руках, сказала, что хуже уже вряд ли будет, и лихо сковырнула зубами жестяную крышечку. Ситро было восхитительным, пенистым и теплым, и после него Славик и Матильда какое-то время икали радужными пузырями вроде мыльных, но с освежающим привкусом газировки. Внутри этих пузырей, если присмотреться, зыбко дрожали виды неопределенных, но узнаваемых городов пятидесятилетней, наверное, давности: пустой широкий проспект, круглобокий автобус, сквер с фонтаном и памятником…
Потом у Славика случился первый солнечный удар, потом, кажется, еще несколько. Губы и подбородок нестерпимо зудели от соленых потеков крови из носа, которые нечем было смыть. Мысли стали вязкими, в голове путалось. Он снова и снова спрашивал у Матильды, почему она не может залезть в чьи-нибудь сны и узнать, как отсюда выбраться, или хотя бы попросить о помощи. Матильда с удивительным для нее терпением повторяла, что в семичасовом осколке никто не видит снов, потому что он необитаем. Сюда заглядывают редко и ненадолго, в основном чтобы выбросить мусор. Всякий хлам, слишком агрессивные вещи не в себе, трупы — их принято сжигать, вроде бы так экологичнее, да и надежнее. От этого и запах. Матильда с Женечкой, например, сожгли здесь труп старушки, в которой прятался бесомрак. Славик должен помнить, он еще с ней дрался…
— П-почему семичасовой? — прижимая руку к носу, кривился Славик.
— Потому что он открывался, когда магазинные часы показывали семь. Помнишь часы над прилавком?
— Магазин… — с каким-то неопределенным, но сильным чувством вздыхал Славик.
Потом стало совсем плохо. Еле переставлявшему ноги Славику не давал покоя образ духа, запертого в склянке, джинна, запертого в лампе. Ему тоже казалось, что он заперт в своем обожженном, иссушенном теле, заключен в концентрирующее солнечные лучи слепящее стекло и оставлен умирать на жаре. Как в проклятии из детской сказки, некогда казавшемся смешным: «…чертов сын, чтоб тебя разнесло, попадешь под стекло, под стекло!» [1] Он вспомнил, как застыли глаза Женечки сразу после открытия склянки, как безжизненно рухнуло на пол долговязое тело, и запоздало понял, что это была не мгновенная необъяснимая смерть, а нечто иное. Ведь все дело в склянке, где хранилась частица плененного духа. Женечку не убили, Женечку отпустили на волю. Матильда, с трудом шевеля покрытыми сухой коркой губами, рассказывала что-то про волшебные кольца, про печати, про то, что дух — то есть гахэ, ей явно не нравилось слово «дух», как цветным людям в далеком Славиковом осколке мира не нравилось слово «негр», — про то, что гахэ не может даже прикоснуться к склянке, запечатанной его именем. Но Хозяин распечатал склянки и отдал им, для Начальства это — предательство, страшное преступление. А Матильда отдала свою в залог; склянку, за которую Хозяин готов был проститься с второжизнью. Поделом ей, теперь они никогда не найдут «Почту духов», место, где собираются гахэ-мигранты и решают всякие вопросы… Славик слушал это с тем же чувством, с которым в детстве внимал бабушкиным рассказам о добрых разумных иконах, которые иногда плачут маслом, а за нужные слова обеспечат Славику хорошие оценки и, возможно, даже скейтборд. И бабушка тогда, и Матильда сейчас были уверены в реальности того, о чем говорили, и Славик тоже старался изо всех сил — он так редко бывал в чем-нибудь твердо уверен.
