- Мы оба, ты и я, поклялись нашим родителям сделать всё для того, чтобы дом Монсегюров стал править в Ареморе, - напомнил ей Раймунд, вставая. - Придворные во главе с Вескардом считают, что подозрительно быстрая смерть Фредебода пришлась нам на руку, чего мы теперь и не скрываем, однако есть риск проиграть сражение, если не устранить препятствия, могущие возникнуть со стороны мастера-приора. Да, тысячу раз да: настала пора действовать! Только оставаясь как и прежде сплочёнными и откровенными друг с другом, мы с тобой сумеем разгадать и предотвратить козни наших врагов.
После этого граф склонился, с отеческой нежностью поцеловал Розмунду в высокий белый лоб и сказал на прощание:
- Не волнуйся, милая сестра, я возьму эту неприятную заботу на себя! Прижму Тарсиса крепко к стенке, припугну его как следует: старик не выдержит – всё мне расскажет!
Граф Раймунд Блокула вышел из покоев сестры, оставив её наедине с мрачными мыслями. Однако уединение Розмунды длилось недолго: спустя какое-то время к ней вошёл другой мужчина. Заметив угнетённое состояние бывшей королевы, он сразу бросился к ней и заключил её в крепкие объятия.
Глава 9
Настоятельница никогда не бросала свои слова на ветер: по её приказу на непокорную послушницу надели оковы. И хотя в этот раз наказание обошлось без заключения в темницу, настоятельница потребовала, чтобы в келью к Ирис никого не допускали: пусть живёт, молится и раскаивается за своё непослушание в полном уединении и нерушимой тишине.
- Сестра Ирис выйдет отсюда лишь после того, как на виду у всех покается в обуявшей её гордыне и на коленях попросит у меня прощения, - заявила настоятельница испуганным послушницам. – Запомните вы все: мой монастырь – мирная обитель, и я никому не позволю устраивать здесь бунты и самовольничать.
И снова за Ирис закрылась дверь на засов, и снова она очутилась в полном одиночестве, заключённая в четырёх стенах, да ещё с наложенными на ноги железными браслетами, соединёнными цепью. Эти оковы позволяли девушке ходить короткими, семенящими шажками, но не позволили бы сбежать, если бы ей вдруг представилась такая возможность.
Стены кельи были голые, покрытые толстым слоем извёстки, которая с течением времени из белой сделалась серой, а местами и вовсе облупилась. Единственным украшением крохотного жилища было выкованное из железа изображение трискеля – священного образа Великой Троицы Богов да свеча, маленький огонёк которой едва заметно покачивался, трепетал, отчего темнота, залёгшая в углах, казалась гуще. Порой, внезапно проснувшись посреди ночи, Ирис долго-долго всматривалась в этот трепетный огонёк. Слабый свет выхватывал из темноты кованые завитки трёх лучей священного символа, и томившейся в одиночестве девушке начинало казаться, что это лицо матери, которая пришла из чёрной безвести, из глубин прошлого. Этот огонёк успокаивал, навевал тёплую ласку и сон: он стал для Ирис родным и привычным, он один приветливо мигал ей в страшной лохматой темноте, клубившейся в углах кельи. Незримое присутствие матери, созданное воображением девушки, заполняло её сердце, заслоняло собою монастырь, матушку настоятельницу, весь мир. И тогда Ирис снова - как много лет назад - чувствовала себя под опекой и защитой своей семьи, своего рода.
«С тех пор, как милая дорогая мама ушла в мир предков, мне сопутствуют одиночество и слёзы, - иногда в отчаянии думала девушка. - В чём же я так провинилась, что всё ополчилось на меня?»
Воспоминания Ирис о том злополучном дне, после которого её, по велению деда, главы рода и вождя фризов, в спешке отправили в монастырь, были туманны и неясны. Они переплетались с короткими вспышками-картинками: мертвенно бледным, как будто застывшим в невыносимом страдании, лицом матери; её светлыми, разметавшимися по земле косами; перевёрнутой корзинкой из бересты; высыпавшимися из неё в зелёную траву спелыми ягодами ярко-красной брусники, похожими на брызги крови... И ещё – тёмным расплывчатым пятном, на котором отпечатались очертания то ли зверя, то ли диковинной птицы...
Ирис искала ответы, пытаясь понять, что же произошло в тот день пять лет назад, и хмурила брови; в чёрных глазах поблёскивали слёзы. Сердце её наполнялось нестерпимой болью, губы шептали:
- Мама, мамочка, как же так? Я знаю, что ты не бросила бы меня одну по своей воле... По вине какого жестокого божества или бессердечного злодея в человеческом облике мы с тобой разлучились навсегда? Но я клянусь тебе, мамочка, что разузнаю всю правду и отомщу - и за твою гибель, и за все муки, которые выпали на мою долю после того, как нас разлучили!.. Я непременно узнаю правду, клянусь Великой Троицей Богов!..
Временами слёзы высыхали у неё на глазах, и тогда она, гремя цепью, подходила к окну и глядела вдаль, на лиловый в закатной дымке бор, с отчаянной надеждой. Ирис хотелось одного – вырваться на свободу и уйти отсюда, из этого проклятого монастыря, куда глаза глядят. Но когда и откуда может прийти спасение, она не знала.
А за окном расцветала весна. Фруктовые деревья в монастырском саду уже стояли в цвету; гудели пчёлы, пригретые теплом весеннего солнца.
Под вечер подул сильный влажный ветер, нагнал дождевые тучи. Одиноко торчавшая во дворе молодая черешня гнулась во все стороны; белые лепестки осыпались с её тонких веточек на землю, как снег. Ирис, глядя из окна своей кельи на это белое покрывало из лепестков, с тоской и грустью вспоминала покрытые снегом холмы и свои прогулки с Тайгетом...
Затем пришла тихая беззвёздная ночь. На небе клубились тяжёлые чёрные тучи. Около полуночи загремел весенний гром, и дождь весело и дерзко забарабанил в окна монастыря. Но послушницы Обители Разбитых Судеб не слышали ни грома, ни дождя: утомлённые работой и дневными заботами, они спали крепким сном.
Не спала лишь Ирис.
Как всегда, в углу, перед кованым трискелем, мигал огонёк свечи. Этой тревожной ночью, больше, чем когда бы то ни было, он казался девушке её единственным защитником в зловещей темноте. Ирис протянула руки к магическому символу и горячо зашептала:
- О Великие Боги священной триады, услышьте меня и дайте свой знак! Пришлите ко мне своего посланника: пусть он увезёт меня из этого постылого места! Я всегда буду молиться вам, всегда. Только пусть я стану свободной!
Слёзы отчаяния и надежды одна за другой скатывались из её широко открытых глаз.
Утомлённая, измученная бессонницей, Ирис упала на холодную жёсткую постель и наконец заснула глубоким сном.
Когда в келью проникли лучи полуденного солнца, к Ирис вошла Гертруда с младшей монахиней. Выудив из глубокого кармана своего просторного коричневого хабита ключ, она наклонилась к ногам девушки и открыла замок на ножных браслетах. Посмотрев на худое, с синими кругами под глазами лицо послушницы, на её помятый несвежий подрясник, Гертруда выдала ей кусок мыла и чистую одежду. Велев младшей монашке, которая держала в руках кувшин с водой, поставить его на пол, Гертруда сказала Ирис:
- Помойся, переоденься, причешись и поторопись в приёмную к матушке-настоятельнице. Тебя там ждут.
- Ждут? – изумилась Ирис. – Меня?.. Кто?
- Не знаю, не видела. Но, если не ошибаюсь, за тобой приехали.
«Может, дедушка решил наконец-то забрать меня домой?» - с трепетной надеждой подумала Ирис.
Сдерживая радость в груди, девушка посмотрела на символ Великой Троицы Богов горячими благодарными глазами. Боги вняли её мольбам!
Уже на лестнице её охватила неожиданная тревога: «А вдруг за мной приехали те, от кого дедушка хотел меня спрятать и уберечь?!» Но резвые молодые ноги сами понесли её в приёмную, и она удивилась лёгкости своей поступи.
Из-за дверей монастырской приёмной доносились приглушённые голоса. Замерев на мгновение перед тем, как войти, Ирис прислушалась к ним. Мужской голос говорил на общем в королевстве ареморском языке, но некоторые слова произносил на фризском наречии: Ирис подумала, что где-то уже слышала этот голос, но никак не могла вспомнить, где именно. Матушка настоятельница отвечала ему басовитым приветливым смешком.
