Целый день Бастиан бродил среди картин, но так и не понял, какое они имеют отношение к нему. Ни одна из картин его не трогала.

Опустились сумерки, и они вернулись в хижину. Только когда дверь за ними закрылась, Йор смог произнести:

— Было там хоть что-нибудь, что бы ты узнал?

— Нет. А что это за картины?

— Это забытые сновидения из человеческого мира. Сон не может исчезнуть, раз уж он приснился. Но если человек, который видел сон, не сохранил его в памяти, он попадает сюда, в Фантазию, в глубину нашей земли. Там лежат тонкими слоями все забытые сны, один над другим. Чем глубже, тем плотнее. Вся Фантазия покоится на плитах из забытых снов.

— Там есть и мои? — спросил Бастиан.

— Хоть один есть наверняка. Одного бы хватило.

— Но для чего?

Старый горняк повернул к нему лицо, слабо освещенное огнем очага. Его слепые глаза снова смотрели сквозь Бастиана.

— Слушай, Бастиан Балтазар Букс, я не люблю разговаривать. Тишина мне милее. Но один раз я скажу. Ты ищешь Живую Воду. Ты хотел бы научиться любить, чтобы вернуться в твой мир. Любить — это прекрасно. Но Живая Вода спросит тебя: кого? Ведь нельзя любить вообще, не зная кого. Но ты все забыл, ты помнишь только свое имя. А если ты не сможешь ответить, ты не напьешься. Тебе помог бы забытый сон. Он привел бы тебя к источнику Живой Воды. Но за это тебе придется забыть последнее, что ты еще удерживаешь в памяти: себя самого. Тебе предстоит долгая терпеливая работа. Запомни все, что я сказал, повторять я не буду.

Потом он лег на свою лежанку и заснул, и Бастиану ничего не оставалось, как лечь на голом холодном полу, но он был вынослив.

— Чтобы полюбить кого-то, надо забыть самого себя, — засыпая, повторил Бастиан слова Йора.

Когда он проснулся утром, горняка уже не было. Видимо, он спустился в штольню. Бастиан налил себе горячего супу, надеясь согреться по-еле холодной ночи, но суп не особенно ему понравился: соленый, как слезы и пот.

Он вышел в снежную равнину и снова целый день бродил среди картин, но все они оставили его безучастным.

К вечеру вернулся из штольни Йор. Он вынес из глубины новые картины и осторожно выкладывал свою добычу на снег. На одной картине — мужчина, у которого вместо груди была птичья клетка. На другой — каменная женщина верхом на черепахе. На третьей — бабочка с узором из букв на крыльях. Ни одна из них не говорила Бастиану ни о чем.

— А что будет, когда снег растает? — спросил он Йора, вернувшись в дом.

— Здесь вечная зима.

Это была вся их беседа за вечер.

Три последующих дня Бастиан искал картину, которая задела бы его сердце и означала бы для него хоть что-нибудь, — но тщетно. Вечерами в хижине они молчали. Бастиан охотно перенял у Йора это обыкновение молчать, равно как и осторожную поступь без звука.

— Вот, я просмотрел все картины, — сказал однажды Бастиан. — Я ничего не нашел.

— Плохо, — ответил Йор.

— Что теперь делать? Ждать новых, когда ты принесешь их наверх?

— Я бы на твоем месте сам спустился в рудник Минроуд и искал бы там.

— Но у меня нет твоих глаз, я не вижу в темноте.

— Разве тебе не дали в дорогу какого-нибудь света? — спросил Йор, глядя сквозь Бастиана. — Какой-нибудь светящийся камень, который помог бы тебе?

— Дали, — печально сознался Бастиан. — Да я употребил Аль-Таир совсем на другое…

— Плохо, — повторил Йор с каменным лицом.

— Что ты посоветуешь мне?

— Будешь работать в темноте.

Бастиану стало страшновато. Правда, он все еще обладал силой и бесстрашием, дарованными ему в Фантазии, но при одном представлении о том, что он будет лежать в черной глубине тесной штольни, мороз пробирал его до костей. Он ничего не сказал, и они легли спать.

На следующее утро горняк потряс его за плечо:

— Ешь свой суп и идем.

Они вместе пришли к шахте и стали спускаться в подъемнике вниз. Давно уже померк свет, что пробивался сверху в узкое отверстие шахтного колодца, а они спускались все ниже и ниже. Давно уже подъемник двигался в полной темноте. Наконец толчок показал, что они достигли дна.

Здесь было очень тепло по сравнению со снежной равниной, и скоро Бастиан весь взмок от пота. Он шел за Йором, боясь потерять его в темноте. Они проходили сквозь бесчисленные штольни, коридоры, ходы и пещеры, которые Бастиан угадывал по гулкому эху. Бастиан несколько раз спотыкался о какие-то выступы, но Йор не обронил ни слова.

Несколько дней Йор молча, на ощупь учил его отслаивать тонкие картины не то деревянными, не то роговыми лопаточками, которые они не забирали с собой наверх. Бастиан все лучше ориентировался внизу в полной темноте и уже узнавал знакомые ходы и пещеры. Наконец однажды Йор послал его работать в одиночку в узкий тесный ход среди многослойных спрессованных залежей. Он лег там, свернувшись калачиком, как нерожденный ребенок, и терпеливо отслаивал друг от друга чьи-то забытые сны. Ничего не видя в вечной тьме подземелья, он выбирал картины наугад, рассчитывая только на подсказку случая или на подарок судьбы. Вечер за вечером он извлекал наверх только чужие сны. Но Бастиан не роптал. Он стал равнодушен к себе, тих и терпелив. И хотя силы его были неисчерпаемы, часто он возвращался в изнеможении.

Трудно сказать, сколько это длилось. Такую работу не измеряют днями и месяцами. Но однажды наступил вечер, когда при виде одной картины Бастиан даже отпрянул и едва сдержал восклицание, которое могло бы разрушить хрупкое стекло. На картине размером в книжную страницу был ясно и отчетливо виден мужчина в белом халате, он держал в руке гипсовую челюсть. Наклон его головы и печальное выражение лица тронули Бастиана до самого сердца. Но больше всего ему было больно оттого, что этот человек был изображен вмерзшим в глыбу прозрачного льда. Когда Бастиан разглядывал эту картину, в нем нарастала тоска по этому человеку, которого он не знал.

Чувство возникло в какой-то далекой дали и разрасталось в нем все больше — так речка, впадающая в океан, незаметно берет начало ручейком и лишь много позже разливается в могучий поток. Бастиан чуть не утонул в этом потоке тоски. Сердце его болело, тоска уже не помещалась в нем. И в этом потоке утонуло и исчезло последнее, что он знал о себе: его собственное имя.

Когда он вернулся в хижину к Йору, он ничего не сказал. Горняк тоже молчал, но долгим взглядом поглядел — снова сквозь него, снова вдаль, — и впервые улыбка чуть тронула его лицо.

В эту ночь мальчик, у которого больше не было имени, не мог уснуть, несмотря на усталость. Все время он видел перед собой ту картину. Ему хотелось обнять глыбу льда, в которую вмерз тот незнакомый человек, — чтобы растопить лед своим теплом. Потом ему почудилось, что он даже слышит его голос:

— Помоги мне! Не оставь меня в беде! Одному мне не выбраться из этого льда. Помоги мне! Ты один можешь меня освободить — только ты!

На следующее утро мальчик без имени сказал Йору:

— Сегодня я больше не спущусь с тобой в рудник Минроуд.

— Ты уходишь?

— Пойду искать источник Живой Воды.

— Ты нашел картину, которая поведет тебя?

Мальчик кивнул.

— Покажи.

Они вышли наружу, подошли к картине, мальчик смотрел на нее, а Йор направил свой слепой взгляд не на картину, а на мальчика — и сквозь него вдаль. Он долго прислушивался, потом кивнул.

— Возьми ее, — прошептал он. — И не потеряй. Если ты ее потеряешь или разобьешь, для тебя все кончено. Ты понимаешь, что это значит.

Мальчик, у которого больше не было имени, тихо сказал:

— Спасибо, Йор, за все, чему ты научил меня.

Они пожали друг другу руки.

— Ты был хорошим подручным, — прошептал Йор, — и работал старательно.

С этими словами он отвернулся и пошел к руднику.

Мальчик без имени поднял картину и зашагал в снежную даль.

Он шел уже много часов. Хижина Йора давно скрылась из виду, а вокруг не было ничего, кроме снежной равнины. Мальчик чувствовал, что картина, которую он бережно держит в руках, таинственным образом выведет его из этой холодной пустыни.