Однажды мы с папой отправились в фотоателье. В зашторенном просторном помещении на небольшом возвышении, со всех сторон освещённый прожекторами, стоял тот самый автомобиль. Я дико обрадовался внезапно открывшейся возможности, но фотограф предусмотрительно сообщил мне, что моя мечта сама не ездит, а находится здесь лишь для экспозиции.

Я был одет в новенький клетчатый костюм с кожаными вставками на пиджачке, чёлка слегка зачёсана на бок. Пока взрослые улаживали формальности, я мигом оседлал электромобиль и, вопреки строгому наставлению фотографа не двигаться, делал во время съёмки лёгкие, едва заметные раскачивающиеся движения туловищем, подталкивая машинку вперёд.

Казалось, что после этого фото должно было получиться смазанным, но портрет вышел великолепным. Более того, снимок оказался настолько удачным, что его отпечатали на огромном плакате и поместили в витрину «Детского мира», который находился на пересечении улиц Ленина и Советской. Когда нам с мамой случалось проезжать на троллейбусе мимо магазина, я, прищурив глаза, громко, чтобы все вокруг услышали, спрашивал:

– Мам, а кто этот мальчик на большой фотографии в электромобиле?

– Да это же ты! – смеясь, снова и снова отвечала она.

А я, блаженствуя, ловил на себе взгляды любопытных пассажиров, с улыбкой сравнивающих хвастливый оригинал с его фотографией.

Художник Софья Корякина

Бабайка обитал в странной чёрно-белой картине и был похож на задранную вверх медвежью морду. Его присутствие меня немного беспокоило. Время от времени я косился в его сторону, подозревая, что он наблюдает за мной сверху. При нём не следовало хулиганить, хитрить и ломать игрушки.

Когда в комнате находились родители, картина становилась куском пейзажа с рощей, скалой и горной речкой в стиле фотографа Энсела Адамса2, но, как только мама и папа выходили, изображение тут же превращалось в зловещего бабайку.

Через какое-то время мы съехали из коммунальной квартиры у вокзала, и чёрно-белая картина канула в Лету. Вероятно, она нашла приют у кого-то из наших знакомых и продолжила пугать своей загадочностью и непонятностью маленьких мальчиков и девочек.

С Вокзальной магистрали наша семья переехала в Первомайский район и поселилась недалеко от железнодорожной станции Инская в двухэтажном деревянном бараке.

В коммунальной квартире, рассчитанной на трёх хозяев, нам досталась угловая комната, где было два низких окна и жаркая угольная печь. Еду готовили в большой кухне, за каждой семьёй был закреплён отдельный стол. В начале коридора находилась пахнущая сыростью и мылом ванная комната.

Я просыпался рано утором под звуки государственного гимна, торжественно гремевшего из радио, и мы, одевшись потеплее, бежали с мамой через ночь и вьюгу на электричку. Возвращались домой тоже затемно.

Нашими соседями была семья Морозовых, состоявшая из родителей и двух мальчиков. Старший, Лёха, был моим ровесником. Знакомство у пацанов протекает по своему сценарию. Первым делом нужно определиться, кто будет главнее. Мы с Лёшкой молча зашли за угол барака. Дул колючий февральский ветер. Он с ухмылкой ударил меня кулаком в плечо. Я взвесил свои шансы на победу – их было больше, чем у противника. Но вот цена, которую мне пришлось бы заплатить, меня не устраивала. Наверняка мы стали бы барахтаться лицом в сугробе, а по всему телу разлилась бы противная ломота от набившегося в рукава и валенки снега. И всё ради чего?! Заискивание побеждённых вызывали во мне жалость, азарт первенства был пока незнаком. Поэтому я сдался без боя и сожаления.

Впоследствии ради сохранения добрых отношений я часто поступался собственными интересами, со временем это даже превратилось в привычку, от которой вынужден был избавляться.

Некоторые решения, словно железнодорожные стрелки, могут увести нас далеко в сторону от намеченных целей или же вообще на долгие годы отправить наш поезд в тупик. Но так или иначе всем, что происходит с нами сейчас, мы обязаны самим себе. Но тот детский выбор всё же наш и ничей больше, что бы там ни вопило уязвлённое самолюбие.

Я ходил в детский сад «Золотой петушок» на улице Урицкого. К нам на утренник, посвящённый 23 февраля, пригласили двух военных. Они сидели в раздевалке на низких детских лавочках, высоко задрав колени, и смеялись над чем-то своим. Пока мы стояли в коридоре и готовились строем войти в празднично украшенный зал, я краем глаза наблюдал за курсантами. Слева от одного из них на скамейке лежало что-то продолговатое и широкое, бронзового цвета. Поскольку штуковина с виду была бесхозной, я набрался смелости, подбежал, быстро схватил её, и мы тут же дружным строем двинулись на праздник. В руках я держал тяжёлый, холодный и очень приятный на ощупь предмет. После утренника я много играл с ним, то прижимая его к щеке, то подкидывая вверх.

Однажды вечером отец сильно удивился, обнаружив то, что я принёс домой с того самого утренника. Похоже, это был патрон от девятимиллиметрового пистолета Макарова, который выкатился из кармана нерадивого военного и тут же оказался в кулачке любопытного ребёнка. Папа любил рассказывать эту историю нашим гостям. Он даже позволил мне несколько дней поиграть с опасной находкой, предупредив, что в печку пулю бросать не нужно, и я не бросил.

Как только мне исполнилось пять лет, я сказал соседским пацанам, что стал взрослым и теперь мне можно ругаться матом. Они не поверили, и тогда я, отойдя от нашего барака подальше, начал демонстрацию. Веселье длилось недолго: мои товарищи бросились врассыпную после того, как отец ловко поймал меня за ухо. Откуда папа узнал о моём выступлении, до сих пор остается загадкой.

В наказание он запер меня в тусклой ванной комнате, на стенах которой висели тазы и мочалки, а в воздухе стоял удушливый запах хозяйственного мыла. Через пятнадцать минут, смекнув, что хуже уже не будет, я начал протест с тематического стихотворения:

– Сижу за решёткой в темнице сырой.

Вскормлённый в неволе орёл молодой…

Когда стихи закончились, в ход пошли песни. Примерно через час я исчерпал весь свой репертуар. Единственным слушателем моего выступления оказалась мама, она же освободила меня из-под стражи.

– Выходи, «орёл молодой»! – совсем не сердито позвала она. – Папа уже давно уехал на работу.

Гудрон – это чёрная, блестящая масса без вкуса и почти без запаха. Им заливали швы на асфальте, дыры в вёдрах и щели в бетоне. В дни моего детства жевать гудрон было делом обычным. Требовалось найти несколько чёрных застывших подтёков, отломить и отправить их в рот. Если гудрон был пыльным, следовало трижды сплюнуть, чтобы бактерии не попали в живот, на этом профилактика острых кишечных инфекций заканчивалась. Вначале всегда твёрдый, после интенсивного разжёвывания гудрон размягчался, становясь по консистенции похожим на обычную жвачку.

Как-то раз, играя с ребятами в прятки, я забежал за новый металлический гараж, вдоль которого блестела полоска гудрона. Наломав чёрных капель, я принялся разжёвывать смолянистое содержимое. И тут вдруг вспомнил, что уже очень давно хочу «по маленькому». Стоило осознать проблему, и терпеть стало невмоготу. Поскольку свидетелей рядом не было, я щедро полил стенку гаража. Ручеёк весело зажурчал, стекая вниз по железной поверхности к основанию.

Вскоре я снова спрятался за гараж, но уже в компании братьев Морозовых. Лёшка радостно воскликнул:

– О, гудрон!

– Он не свежий! – остановил я товарища. – На вот, лучше мой возьми, уже разжёванный!