Мелкий восторженно улыбается, когда они выгоняют батину машину из-под навеса. Толкать приходится. Завести мотор – весь дом подскочит, и тогда влетит обоим.

– Ну, куда ты? Оставайся, сам и поведёшь!

Мелкий только башкой мотает, перебираясь на пассажирское сидение. Морщит нос:

– Лучше ты.

Он уже прилично водит, даже батя так говорит, но не любит. Говорит, ему нравится, когда машина едет без его участия. Приходится садиться самому, поворчав для вида.

Мелкий знает, что всё это ворчание яйца выеденного не стоит, потому что старшему водить нравится до визга. Если бы он, конечно, позволил себе визжать.

Автомобиль – он здоровенный, железный, горячий и послушный. Сесть поудобнее, вырубить бормоталку-радио – и гнать куда вздумается. А Мелкий пусть рядом сидит, печенье трескает и болтает. Он не радио. Он не мешает.

Выбираться с узкой дороги перед домом приходится черепашьим ходом, километрах на пяти в час. Но дальше – отличная грунтовка, очищенная от снега. А если свернуть налево, из посёлка – будет бесконечно длинная асфальтированная дорога, всегда пустая, потому что ведёт к воинской части.

Мелкий приоткрывает окно, впуская в салон морозный хрустящий воздух и стайку снежинок. Смеётся, выуживает из-под куртки пакет с солёными крекерами, черпает сразу горсть, требует:

– Открывай пасть! – и отработанным движением ссыпает всю горсть в рот старшему.

А сам жуёт по одной штучке. Говорит – так больше солёное чувствуется, а не хлебное. Гурман хренов. Старшему и хлебное сойдёт.

Они разгоняются. Знак на въезде – «60», но едут сорок. В свете фар – сказочно-белое. Снег засыпал следы того, кто проезжал здесь до них. Можно подумать – и не было никого. Они одни. Их дорога.

– Наша дорога!

– Наша! – подхватывает младший.

Там есть крутой поворот, и перед ним надо технично скинуть скорость – и набрать, плавно выходя снова на ровную дорогу. Не гоночный трек, но, если так подумать – может, и покруче.

Чёрное на белом. Живое, подвижное, кидается наперерез. И затормозить уже некогда, а нога предательски каменеет, и на тормоз её не сдвинуть. Руль вправо. Мелкий вскрикивает, тоненько, по-детски. В глазах – темно-темно.

Марк считает, что нет ничего глупее свидания в ресторане. Сидите друг напротив друга, между вами – стол. Только заговорите о важном, как обязательно появится официант. Потом, каждый чёртов раз, споры о том, кто оплатит счёт. Сплошная неловкость. А женщина ещё и наряжается как на кинопробы, сидит, поправляет бретельку платья. Туфли неразношенные, трут, отвлекают.

Нет, решительно, ресторан убивает свидание, особенно первое.

Марк всегда предпочитал прогулки. Если тепло, можно устроить незапланированный пикник в Гринвиче или в Гайд-парке. Набрать еды в ближайшем «Теско», валяться на его, Марка, пиджаке, кормить наглых белок и ещё более охамевших лебедей.

Холодно – тоже отлично. Благо, в последнее время в Лондоне открылось достаточно маленьких симпатичных кофеен, где можно взять кофе или чай с собой, нести огромные стаканы, греться об них, прятаться под одним зонтом. Под огромным автомобильным зонтом-тростью, который Марк таскает несмотря на вес и размер. Ему четырежды доводилось рассказывать историю про этот зонт: один раз вышло сказочно, второй – скучно, остальные – криминально. Но всегда почти правдиво.

Марк знает Лондон как свои пять пальцев – облазил его с восторгом туриста, но при этом располагая временем как житель. Он в любом районе найдёт, что показать. И на любой вкус – от тёмных душных магазинчиков, где до сих пор продаётся настоящий антиквариат, а не барахло, до башен, с которых виден весь город.

И всё же, вот он, сидит в ресторане напротив восхитительной женщины. И благодарит всех богов, в основном скандинавских, за то, что она не из тех, кто носит платья или неудобные туфли.

Робин в синем брючном костюме, она выглядит как человек, который только что покинул пресс-конференцию в министерстве экономического развития. И да – именно оттуда она и пришла, опоздав на встречу на сорок минут.

Она яркая брюнетка с огромными тёмными глазами. Волосы подстрижены в каре до плеч, а плечи кажутся слишком широкими из-за покроя пиджака. Она курит через мундштук, но почему-то это не кажется нарочитым. Ей идёт.

– Держу пари, – произносит она, улыбаясь и выдыхая облачко дыма, – до сих пор женщины не звали тебя на свидания. Я первая!

– Должен тебя расстроить, – серьёзно отвечает Марк, опираясь локтем о белоснежную накрахмаленную скатерть, – вторая.

– Ты шутишь!

– Смертельно серьёзен.

– Кто она? Я желаю знать подробности!

– О, – Марк мечтательно закатывает глаза и вздыхает, – я был влюблён безумно, но стеснялся подойти. Думал – где она со своими белыми кудрями, а где я. Страдал в тени. А она взяла – и позвала меня в кино. Я согласился. Через три месяца она мне изменила. Нам было по одиннадцать, кажется.

Он смеётся, а Робин, которая слушала по-настоящему напряжённо, швыряет ему в лицо льняную салфетку. Но смех подхватывает.

Кто-то сомневается, что официант появляется в самый неподходящий момент?

Еду в ресторанах Марк тоже не любит. Еды должно быть много, и она должна быть вкусной, а не вычурно-красивой. Но всё же он расправляется с выбранным блюдом и десертом. Робин ковыряется в мороженом. Они болтают о работе в основном – дурацкая такая безопасная тема. Марк мнётся. Ему нравится Робин. В ней жизни – на десятерых. Он бы влез ей в голову, в душу, чтобы понять – каково там, внутри. Он бы её целовал, наверное, вечность.

И не о работе хочется говорить. Но она слишком заинтересована, поэтому он произносит:

– Моя виза истекает через два месяца.

– Да? – как-то невнятно переспрашивает Робин.

– И контракт тоже. Я долго думал, решил, что продлевать его не буду. Наша редакция – великолепная школа, я обожаю свою работу, но это не навсегда. Я собираюсь вернуться домой.

– Чем плохо на ВВС?

– Всем хорошо. Только, знаешь, – он пожимает плечами, – я не люблю ваши сословные игры. Не хочу прикидывать, какое поколение моей семьи сможет получить классное образование. И с кем именно мне, выскочке и чужаку, дозволено играть в поло.

– Словно у вас иначе.

– У нас я свой.

– Зачем ты вообще мне об этом говоришь? – Робин кривит губы. – Что мне до этого?

– Ничего. Просто хочу, чтобы ты знала. Я уеду через два месяца. Но… – он кладёт руки на стол, ладонями вверх, – у нас есть два месяца.

Он почти любит Робин за то, что она не отвечает сразу, не кидается колкостями, а просто думает, водя пальцем с коротким ненакрашенным ногтем по контуру губ. Наконец, замечает:

– Визы, паспорта… Ремарковщина какая-то. Может, мне и не нужно целых два месяца. Может, мне раньше надоест…

– И ты станешь второй женщиной, которая сначала позвала меня на свидание, а потом бросила. Ради всего святого, только пусть он будет не рыжим!

Она хохочет, запрокинув голову, а потом они десять минут спорят из-за счёта. Марк выхватывает его из рук официанта и прячет за спину как мальчишка. Робин ругается со вкусом. Зато берёт Марка за руку, когда они выходят на улицу.

– Подвезти тебя? – спрашивает Робин.

Да, она достаточно безумна, чтобы ездить на машине по городским пробкам. И, они оба это знают, достаточно безрассудна, чтобы пригласить его в гости. Заманчиво, не то слово. Но Марк отказывается, вместе с тем обнимая Робин за плечи.

Она почти с него ростом, они смотрят друг другу в глаза. Этот взгляд – ценнее всего, что было за вечер. Там, в глазах, всё то, чего нельзя увидеть на расстоянии. Там Робин хрупкая, как стеклянная статуэтка, полая внутри, работа сумасшедшего стеклодува-виртуоза.

Ей, той Робин, страшно, одиноко и пусто.

Марк касается кончиками пальцев её стеклянных щёк, совсем невесомо гладит, и от его прикосновений стекло нагревается.