Робин утверждает, что у неё бардак, но в этом заявлении есть доля кокетства. Она любит свой дом – просто сомневается, что другие способны такую любовь понять.
Марк объявляет огромную фарфоровую кружку с покрытым глазурью оленем своей и пьёт из неё холодный сладкий чай. Литрами.
Он понятия не имеет, каким образом Робин оказывается в его съемной крошечной квартирке на севере. Но, зайдя внутрь, она ведёт себя по-кошачьи. Сначала скромничает, боится лишний раз тронуть вешалку для одежды или обувницу, а потом, внезапно осмелев, разваливается на кровати.
С этого момента секретов и тайников от неё быть не может – она суёт нос в каждый угол, разглядывает Маркову коллекцию крошечных лягушек на рабочем столе, находит в шкафу смешной жёлтый пиджак и требует:
– Померяй!
Марк отказывается, но, конечно, уступает напору Робин, надевает пиджак прямо на голое тело. Робин хохочет и шлёпает его по заднице, но вдруг замирает, заглядывает в глаза, трётся носом о подбородок. Шепчет:
– Тебе идёт.
– Так и буду ходить, в зелёной шляпе и красном пиджаке.
– Почему красном?
Марк не поясняет, заменяя ответ поцелуем. Он не понимает, как выдирать из себя Робин, пустившую корни где-то в его внутренностях.
– Что тебя там ждёт? – бормочет Робин, пряча лицо в отвороте дурацкого пиджака. – Зачем тебе?..
– Родители. Дом.
Он знает, что звучит жалко. Он не хочет принимать того решения, которое ждёт от него Робин. Может. Но понимает, что будет жалеть о нём. Он любит Лондон, он здесь уже почти свой. Но «почти» это – уже не изменится. Как бы великолепно он ни владел английским, носители языка всё равно улавливают жестковатые нотки в акценте. И как бы безупречно он себя ни вёл, ему непременно ткнут в то, что он другой.
Он хочет домой.
И не представляет себе, как оставит Робин.
– Дурак ты, Марк.
Он согласен – дурак. Он купил билет на самолёт. И понемногу прощается с местными друзьями-приятелями.
У Робин руки никогда не пахнут кремом или духами, только типографской краской – она любит листать газеты, свежие, прокатанные станком. Говорит, что не верит Интернету, утверждает, что это убийство настоящей журналистики. А если кто не согласен – так она готова заключить пари лет, скажем, на десять.
Марк на пари не соглашается, вместо этого целует её руки и ведёт гулять в Ридженс-парк. В ту самую секретную беседку. Чёрт знает, почему про неё забыли, но она выглядит так, словно садовник не подходил к ней многие годы. Плетистые розы одичали, газон потерял всякий стыд и растёт как сорная трава.
С собой у Марка бутылка вина, холодная курица и виноград. И бокалы, конечно, он же не варвар – пить испанское розовое из горла. Робин молчалива и задумчива.
– Ты можешь приехать на Рождество, – тихо произносит она, ставя бокал на трухлявую скамейку. – Увидишь поместье. Расскажешь мне про привидения.
– Расскажу. И покажу, – легко соглашается Марк. – А ещё могу слать тебе открытки в Фейсбуке каждое утро. И зарегистрируюсь в этом твоём Твиттере.
Под конец его ответа Робин уже возмущённо шипит, а Марк вдруг замолкает, привлекает её к себе, целует в беззащитный висок и шепчет:
– Прости меня. Хочешь, сыграем в эту игру на равных? – он отодвигается и предлагает, без шуток, совершенно искренне: – Поехали со мной.
Робин злится – в общем-то, он и рассчитывал на такую реакцию. На равных ей не хочется, ей неприятно, и Марк её не винит, но подчёркивает:
– Я серьёзно.
У Робин кривятся губы, в глазах мелькает что-то такое ломкое, болезненное. И она предпочитает поцелуй ответу.
Работа заканчивается. Редакция закатывает огромную вечеринку по случаю расставания, и Марка пытаются споить скотчем. Он обычно не позволяет таких экспериментов над собой, а тут расслабляется – да и надо же на прощание повеселить коллег.
Веселье в том, что напоить Марка пока удалось только одному человеку, и то – при помощи подлых приёмов. Алкоголь слегка поднимает настроение, окрашивает паб, в котором они устроились, в более мягкие сливочные тона, но не бьёт ни по мозгам, ни по ногам.
– Я говорил, надо было водку брать! – возмущается Тони, фотограф. – Литра полтора!
Марк, расстегнув воротничок и закатав манжеты, покачивает скотч в стакане, наблюдая за плачевными попытками главного питока редакции добраться до туалета. Бедолагу качает как неопытного матроса в шторм. Всё потому, что масса тела – это, конечно, важно, но правильный метаболизм – важней.
– Куда в тебя только влезает? – возмущается Робин.
Она тоже здесь, слегка навеселе, но ей идёт – в манерах появляется больше томности. Она добреет, расслабляется.
Тони пытается помочь ей прикурить, а Робин отбивается и вздыхает, что ещё неделя – и всё, вот так в пабе не покуришь. Штрафовать начнут, как в Уэльсе. И вообще, отстой – этот ваш двадцать первый век. Он забирает из жизни всё самое красивое, что в ней было. Письма, газеты, кофе с сигаретой на веранде…
Она замолкает, не закончив списка, и Марк гладит её по плечу.
У него самолёт завтра вечером. И это уже не исправить.
Он ненавидит прощаться. Ни с людьми, ни с городами. Поэтому не идёт в какое-нибудь секретное место, а пьёт чай с молоком из картонного стаканчика на ступенях Собора святого Павла.
Не считая особых мест, это – лучшее в городе. Главное, чтобы собор оставался за спиной, нависал всей своей громадой.
Вокруг людно, как всегда – студенты, туристы. Киношники встречаются. Марк залипает, разглядывая влюблённую парочку. Совсем юные, им, может, лет по семнадцать. Мальчишка нарочито басит, а девочка натягивает платье на острые коленки. В них нет ничего особенного, но всё равно щемит в груди – столько наивной настоящей нежности.
Марк улыбается, переводит взгляд и ещё минут десять наблюдает за тем, как бабушка терпеливо водит за ручку крепкого любопытного малыша в матросском костюмчике. Каждый шаг – достижение. Малыш серьёзный, дует щёки.
Как-то внезапно представляется, что у него, Марка, тоже может быть ребёнок. И даже будет. Непременно.
У чая с молоком удивительно неприятный вкус в этот день. Не идёт, горчит.
Робин всё нет – у неё интервью, и она за рулём. Опоздает часа на полтора. Марк не возражает, ему нравится ожидание – больше, чем спешка. Он любит застывшее время.
Он будет скучать. Но сможет вернуться, и для этого не нужны никакие самолёты. Закрыть глаза – и он снова окажется на ступенях старого собора, в этом мгновении. Будет пахнуть поздней весной, магнолиями, крепким чаем и сухой пылью.
Вы знали, что в Лондоне осадков в год выпадает меньше, чем в Москве? Вот и стереотипы про дождливый город на Туманном Альбионе.
Робин появляется внезапно, от неё оглушительно пахнет цитрусовыми духами, и вся она – сплошные краски и акценты. Даже глаза накрасила в честь интервью – Марк отмечает ровные тонкие стрелки.
– Ты бы хоть куда-нибудь зашёл!
– Не хотелось. Я люблю сидеть здесь. Кажется, что через мои глаза протекают все эти жизни. Не важно.
Марк вскакивает с места и бережно целует Робин. Это ещё не последний поцелуй, но близко к тому – поэтому он горчит и ломит что-то в районе солнечного сплетения.
Робин тянет его обедать, потому что последний раз ела вчера, а сегодня весь день на кофеине. И вообще, ему тоже нельзя питаться святым духом. Особенно перед самолётом!
– Отвезу тебя в аэропорт сама, – объявляет она, морщась, пока Марк оплачивает счёт. – Дурацкие такси, ещё опоздаешь!
Лондонское такси – это не привычные Марку с детства бомбилы, которые дерут какие-то адские деньги за то, что делают пять кругов вокруг аэропорта. Лакированные чёрные кэбы полностью оправдывают бешеный ценник и довозят до места чётко, быстро, без лишних разговоров. В общем, у Робин нет никаких причин волноваться – но Марку приятна её забота, и он, конечно, соглашается.
Они вязнут в пробках и приезжают в Хитроу за два часа вместо запланированных трёх, Робин ругается на себя, на того придурка-лягушатника на красном Рено. Она становится удивительно предсказуемой, когда злится, и Марка это веселит. Он смеётся, потому что иначе начнёт совершенно жалко шмыгать носом.
