Под мрачными взглядами этих людей мы направились в лекторий. Явился декан, чтобы обратиться к нам с речью, и это само по себе было весьма необычно. Он казался озабоченным, лицо его осунулось. Декан кратко сообщил нам, что в стране введено чрезвычайное положение — нефир. Он сожалеет, но университет немедленно закрывается вплоть до дальнейших уведомлений.

Декан покинул трибуну, и на его место взошел один из офицеров в штатском. Резким, раздраженным тоном он поставил нас в известность, что страна в кризисе. Национальному исламскому фронту требуются добровольцы, чтобы присоединиться к джихаду на юге, иначе неверные заполонят страну. Все мужчины подходящего возраста должны записаться добровольцами. Женщинам брать в руки оружие не разрешается, но они могут оказывать помощь джихаду. Для молодых людей добровольная запись в джихад отменена: они обязаны сражаться.

К тем, кто согласится воевать в течение года, проявят понимание. Они пройдут ускоренное обучение и в кратчайшие сроки окончат университет с хорошими результатами. Джихад важнее учебы в университете, поэтому воины заслуживают награды — это по справедливости. Все университеты будут закрыты до дальнейших уведомлений, и возможности продолжить обучение где-то еще не будет. Единственный выход — присоединиться к джихаду во имя страны и ради ислама. Любой, кто откажется, потеряет место в университете, угрожающим тоном заявил офицер охраны.

Он закончил речь, после чего включили видео: кровопролитные сцены из телевизионной программы Физах Харт Эль Фидан с патриотически-религиозным музыкальным сопровождением. На экране под постепенно нарастающую героическую музыку демонстрировались лица мучеников. Матери рассказывали, как гордятся тем, что их сыновья приняли ужасную смерть за правое дело. В конце видео прозвучал призыв: всем мужчинам — присоединиться к джихаду, а всем женщинам — их поддерживать.

Я смотрела, и на душе у меня скребли кошки. От отца я знала, какое это вранье. Знала, за что боролись люди с юга. Многие были мусульманами, как и мы, и я знала, что они сражались за возвращение демократии. Мало кто из студентов поддерживал Национальный исламский фронт. Все, чего мы хотели, — это спокойно продолжить учебу. Тем не менее нас подкупом и угрозами принуждали вести несправедливую и богопротивную войну.

Видео закончилось сценами, в которых чиновники раздавали деньги и подарки матерям так называемых мучеников. Офицер охраны сообщил нам, что он и его коллеги готовы записывать «волонтеров». В воцарившейся гробовой тишине последовало паническое бегство к дверям. Опустив глаза, мы толпой покинули лекторий. Торопливо уходя, мы чувствовали, как враждебные взгляды офицеров безопасности буравят наши спины. От одного этого ощущения у меня по спине пробежал холодок.

Оставался единственный выход: как можно быстрее уезжать. По возвращении в общежитие многие из студенток, казалось, оцепенели от шока. Что же нам делать, причитали девушки. Попробовать уехать? А вдруг они попытаются остановить нас? Я велела им взять себя в руки. Мы все должны уезжать, и чем скорее, тем лучше. Чем дольше медлить, тем больше риск, что одну или нескольких из нас насильно заберут в этот «пластиковый джихад».

Я торопливо побросала в дорожную сумку самое необходимое. Мы с Ранией решили, что поедем на станцию вместе, после чего она сядет на поезд и отправится на север, в свою деревню, а я — на запад, в свою. Если что-нибудь случится по дороге, возможно, одной из нас удастся поднять тревогу. Торопливо шагая по кампусу, мы видели людей в форме, запиравших лекционные залы на массивные замки и цепи. До чего удручающее зрелище! Сердце мое сжалось.

Все мои мечты об учебе в одночасье рухнули.

Четыре дня спустя я добралась до дома. Я села на поезд до Хашмы и на грузовике доехала до деревни. Разумеется, родители не ожидали увидеть меня. Они удивились и изрядно встревожились. Я кое-как объяснила им, что случилось, сознательно умолчав об истинной причине закрытия университета: заметив озабоченность в глазах матери, я не хотела усугублять ситуацию. Когда я закончила свой рассказ, она заплакала.

— Посмотри на себя! Посмотри на себя! — рыдала она. — Ты исхудала, как скелет. Скверная пища и постоянная учеба — только посмотреть, во что ты превратилась.

— Я в порядке, эйя, — ответила я, обнимая маму. — Просто похудела немного, вот и все. Когда я уезжала из деревни, я была такая толстая.

— Чушь, чушь, Ратиби, — вмешалась бабуля. — Ты думаешь, мы хотим, чтобы ты вовсе сошла на нет? Нам нужно, чтобы ты была здоровой и сильной и отлично училась. Наша доченька — доктор! Столько времени вдали от дома — тебе нужна хорошая домашняя пища!

Я была рада, что бабуля, похоже, воспряла духом. Но отчего им всем так хотелось напичкать меня едой? Я вовсе не испытывала голода.

— Ну перестаньте, я ела хлеб и фрукты в грузовике…

— Ты думаешь, что проживешь на этом! — воскликнула мама. — Такая худая, такая худая…

Я пожала плечами и рассмеялась. Не еды мне не хватало, а учебы, моей чудесной учебы в университете, которая так неожиданно оборвалась. Именно поэтому я стала такой худой и заморенной. Тем не менее мама и бабуля хотели что-то сделать для меня и не могли придумать ничего лучше, чем накормить. С отцом мы побеседуем потом, и основательно. Я знала, что он все поймет.

— Возьми деньги и отвези ее на базар, — сказала мама отцу. — Купи ей тарелку мяса. Ей нужно мясо, она должна восстановить силы.

Отец сделал мне большие глаза и поспешил в хижину за деньгами. Потом он пошел заводить лендровер, но я сказала, что предпочла бы пройтись. Прогуливаясь по деревне, я подробно рассказала ему о случившемся. По лицу его пробежала тень. Во всех университетах начались проблемы, сказал он, а бывали случаи и похуже.

Мы направились в ресторан на деревенской базарной площади. Это было незатейливое, простенькое местечко: деревянные подпорки, увенчанные крышей из сухой травы. Мясо готовили в передней части гудевшего от мух заведения на открытом огне — в очаге горело исполинское бревно. Я заказала тарелку слегка обжаренной верблюжьей печени — мое любимое блюдо. Если пытаться жарить ее до готовности, она будет твердой как камень, поэтому ее нужно есть практически сырой. Мы уселись за столик и приступили к еде: острому мясу со свежим луком и салатом чили.

Понизив голос, отец наклонился ко мне через стол. Мой кузен Шариф — тот самый молодой человек, который много лет назад доставил меня домой со свадьбы на своей ослиной повозке, — учился в другом хартумском университете. И этот университет тоже был закрыт, но студенты в знак протеста вышли на улицы. Полиция разогнала демонстрантов, избив студентов и многих загнав в реку. Масса людей утонули.

С Шарифом все в порядке, заверил меня отец, но его арестовали и подвергли допросу, а это означает, что теперь он под подозрением. Секретная полиция завела на него дело, а это не шутки. Несколько раз Шариф ездил на юг страны, объяснил отец, чтобы увидеть своими глазами подлинную суть войны. Он даже встречался с лидером повстанцев, доктором Джоном Гарангом[8].

Шариф хотел выяснить, могут ли студенты принять участие в борьбе в Хартуме. И если да, то какую поддержку может предложить доктор Джон. Я была поражена. Доктор Джон — легендарный лидер южных чернокожих африканских народов. Как вышло, что Шариф, деревенский мальчик с ослиной повозкой, вращается в таких кругах? Он старше меня и дольше учился в университете, и тем не менее это был довольно крутой поворот для парня из глубинки.

Теперь отец и вся семья Шарифа беспокоились, как бы его арест не побудил секретную полицию провести более тщательное расследование: в результате этого могут обнаружиться его контакты с лидером повстанцев и визиты в лагеря доктора Джона. И тогда Шарифу конец.

Покончив с едой, отец оставил меня в кафе наслаждаться сладким мятным чаем, а сам пошел подобрать первостатейных коз для бабули. Здоровье у нее было уже не то, что прежде, и отец рассчитывал, что пара славных животных может укрепить ее дух. Мятный чай подали вместе с коробкой сахарных кубиков. Я взяла три и бросила их в стаканчик. Они лежали поверх листьев мяты, медленно растворяясь. Глядя, как они тают, я размышляла, что, собственно, происходит с нашей страной.