Их прибывало все больше и больше, и вскоре я услышала знакомый вопль ярости: бабуля наконец потеряла терпение со всем этим телебезумием. Она выскочила из своей хижины, вооруженная большой палкой, гоня перед собой тех, кто стоял ближе всего. Прорвавшись к воротам, она встала, загородив вход и решительно разворачивая назад тех, кто представал перед ней.
— Нет! Нет! Уходи! — кричала она. — Там нет больше места! Нет места! Иди домой! Иди домой!
Всю ночь бабуля оставалась на страже. И странным образом она, казалось, нашла для себя роль в нашем телемире: стала привратницей. Однако же дети не собирались так легко сдаваться. Сперва они решили, что просто надо явиться на следующий вечер пораньше. Но с учетом этой новой угрозы бабуля изменила тактику борьбы: того, кто был допущен сегодня, отвергали завтра.
Бабуля внимательно всматривалась в лицо новоприбывшего, затем объявляла:
— Ты вчера приходил! Ты зачем сегодня опять явился? Иди домой!
Но пока одних заворачивали от ворот спереди, сзади другие карабкались на дерево и спрыгивали в наш двор. Дюйм за дюймом земля покрывалась детьми — кто сидел, кто стоял, кто лежал на принесенных с собой циновках. Поток зрителей казался просто неудержимым.
Никто никогда не спорил, какой канал смотреть, поскольку он был один-единственный. Наконец, однажды на мою кровать забралось столько детей, что она с громким треском рухнула. Разумеется, поняв, что никто не пострадал, мы разразились хохотом.
Примчалась взбешенная бабуля:
— Я говорила! Я говорила! Эта ужасная штуковина! Я говорила: она повредит ваш дом, ваши умы и ваши кровати — всё!
Наш дом сделался чем-то вроде деревенского кинотеатра. Иногда я в шутку говорила зрителям, чтобы в следующий раз принесли денег, а то бабуля не позволит им войти. Но никто, зная моего отца, не мог себе даже представить, чтобы он взял с кого-то плату. Такое просто было не в его характере. Так проходила неделя за неделей, пока кто-то на другом конце деревни не купил телевизор гораздо большего размера и не стал взимать деньги за просмотр.
Услыхав об этом, бабуля объявила его чрезвычайно умным человеком.
Однако наш телевизор оставался бесплатным, и многие деревенские детишки приходили его смотреть. Изображение, пусть и всего лишь черно-белое, им представлялось чем-то вроде волшебства. Большинство детей не могли понять ни слова, потому что передач на языке загава не было. Поэтому я переводила им то, что говорилось, и вскоре они выучили большинство телешоу наизусть.
Больше всего я любила английскую детскую передачу, плохо переведенную на арабский. В ней рассказывалось о двух сестрах, которые пытались найти своих давно потерянных родителей. На помощь им приходили полицейские из Скотланд-Ярда — верхом на лошадях, в шикарной черной форме. Самым необычным было то, что у каждой из сестер имелся парень, причем настоящий красавчик. Неудивительно, что бабуля думала, что телевизор учит нас неправильным, запретным вещам — харам.
Если показывали мультфильм, мы кричали друг другу:
— Идите скорей! Идите скорей! Кино мультик началось!
Даже взрослым нравились мультфильмы. У нас в семье особенно полюбился «Том и Джерри» — хотя мы и прозвали его «Мо и Джерри», причем под мышонком Джерри подразумевался Омер. Всякий раз, когда мы смотрели мультик, каждый из нас выбирал, каким он будет персонажем. Иногда это даже вызывало споры.
Как ни странно, ненависть бабули к телевизору со временем ничуть не уменьшилась. Она любила свой радиоприемник, но к телевизору относилась с неподдельным отвращением.
Время от времени я удивлялась, отчего это так. Но признавала, что кое в чем бабуля права. В отличие от радио, телевизор убивал общение. Будь бабушкина воля, она запретила бы телевизор и мы за один вечер разговоров с ней узнали бы куда больше. Например, она мастерски обращалась с числами, складывала и вычитала в уме и никогда не ошибалась. Именно от бабули я унаследовала свои способности к математике.
Всякий раз, когда отца не было дома, бабуля возобновляла попытки настоять на своем. Услышав, что кто-нибудь включает телевизор, она бросалась отгонять нас.
— Не сиди перед этой ужасной штукой! — вопила она. — Выключи его! Выключи!
Когда отец уезжал на лендровере, у нас не было аккумулятора, чтобы включить телевизор, и тогда бабуля приходила к нам и тыкала в нас своей палкой.
— Ха! Ха! — радостно восклицала она. — И что же вы собираетесь смотреть сегодня — пустой экран? Ляжете спать пораньше! Или, может быть, в этой семье снова научатся разговаривать друг с другом!
Однажды вечером, когда мы с отцом смотрели музыкальное шоу, он вдруг вскочил на ноги и ткнул пальцем в экран:
— Смотри, смотри! Ратиби! Это Ратиби — твоя тезка!
И точно, в субтитрах значилось, что выступает Долли Ратиби, чернокожая южноафриканская джазовая певица. Непокорная прическа афро, руки и ноги унизаны браслетами. Она пела скабрезную джазовую песню в стиле фанк[7], демонстрируя свои прелести. Поскольку пела она по-английски, я не понимала ни слова.
— Ты назвал меня в ее честь? — удивленно спросила я. — Почему? Посмотри на нее. Она же бешеная!
Отец рассмеялся, его глаза сияли от волнения.
— Ты судишь по ее внешности, а я — я понимаю слова. Она поет о правах черного человека в Африке. О борьбе Нельсона Манделы, о борьбе чернокожих за свободу в Южной Африке. Что белый человек значит для Южной Африки, то арабы означают для Судана.
Отец пристрастно следил за всем, что имело отношение к расовой политике в ЮАР. Он считал, что южноафриканское сопротивление — пример того, как загава, фур и другие черные африканские племена должны противостоять арабскому господству в нашей стране. Отец хотел поделиться со мной своими мечтами о свободе и золотом будущем для Судана.
И во мне, маленькой Ратиби, он нашел усердную ученицу.
9
Покушение на белую ресницу
К концу первого года в школе Мона, Наджат, Самира, Макбула и я раскусили арабских девочек. Конечно, стычки еще случались, но мы уже умели постоять за себя. Одноклассницы-арабки пытались доказывать нам, что все деревенское плохо, что ничего, кроме бедности, болезней и невежества, у нас нет. Мы возражали: город пуст и недружелюбен — никто здесь не заботится о ближнем. Город опасен, как дикий зверь. А вот в деревне можно расслабиться в кругу семьи и друзей. В итоге таких дискуссий мы приходили к выводу, что живем в параллельных вселенных.
Арабские девочки до сих пор шпыняли нас, когда мы разговаривали на языке родного племени. К тому же он, по их мнению, загрязнял и наш арабский, и они постоянно передразнивали нас. Но мстить было просто — стоило только начать оскорблять противниц на нашем языке. Мы говорили друг другу, что у одной — лошадиное лицо, а у другой нос крючком, как птичий клюв. В считаные секунды мы начинали умирать со смеху. Не понимая ни слова, арабские девочки улавливали суть наших слов, и это приводило их в бешенство.
Еще они дразнили нас тем, что мы не имели права влюбляться — мы просто должны были повиноваться родителям и вступать в брак с теми, кого для нас выбирали. Арабки говорили, что мы, чернокожие девочки, должны вырваться на свободу и жить. Мы же обвиняли их в распущенности и аморальности, в том, что они ходят с мальчиками до замужества. Мы даже намекали, что знаем об их общении с мужчинами до брака. Разумеется, учителя не позволяли нам вступать в какие-либо контакты с мальчиками. Дружить с мальчиками было категорически запрещено — харам. Ибо школа предназначена для учебы, и ни для чего больше.
Школа для мальчиков находилась совсем рядом. Всякий раз, когда мы выходили купить ланч, мальчики были там, у лотков с едой. Завидев нас, они свистели или улюлюкали. Мы притворялись, что сердимся, но в глубине души нас волновало внимание со стороны мальчиков — красивых, в элегантной форме. Наши учительницы негодовали, но что мы могли поделать? Мальчики есть мальчики, и мы вовсе не провоцировали их.