Первый год отводился на базовый курс, который охватывал практически все мыслимые дисциплины. Те, кто пройдет его, получали право перейти к изучению специализированных предметов.

Я быстро приспособилась к распорядку дня. Каждое утро мы с Ранией после завтрака спешили в большой лекторий, чтобы занять лучшие места. В этом мы, студенты общежития, имели преимущество перед теми, кто жил за пределами кампуса. В те первые недели я влюбилась в университет. Я обожала его атмосферу — настраивающую на учебу, полную свободы и в то же время уважения ко всему, что исходило от преподавателей. Никто ни на кого не смотрел свысока из-за другого цвета кожи, племени или социального статуса.

Конечно, не все было идеально. Случались регулярные отключения электричества, а это означало, что переставали работать динамики и микрофоны в лектории. В такие моменты было чрезвычайно важно находиться в самых передних рядах, чтобы слышать, что говорит преподаватель. Городские электростанции разваливались от старости, отсюда и скверная подача энергии. И конечно же, я скучала по родным. Но меня воодушевляло пребывание там, где арабо-африканское соперничество казалось вчерашним днем, и это примиряло меня с разлукой.

По-прежнему существовали явные различия между девушками из деревни, такими как мы с Ранией, и арабскими горожанками. Например, у меня не имелось ни одной фотографии родных, потому что в нашей деревне не было фотоаппаратов. Но большинство девушек могли прилепить рядом с койками глянцевые фотографии своих родителей. По вечерам они смотрели на эти карточки, вздыхали и стенали, что разлучены со своими семьями и вынуждены спать в таком бедном, лишенном удобств месте.

Однажды ночью я проснулась от того, что у одной из девушек случилась ужасная истерика. Рания, я и еще несколько соседок бросились к ее кровати. Мы стали выяснять, что ее так расстроило. Какое-то страшное известие? Девушка обернула к нам безутешное, заплаканное лицо: она получила письмо от родителей и, прочтя его, поняла, как сильно по ним стосковалась. Я спросила, далеко ли родные и когда она сможет их снова увидеть. Оказалось, что ее дом на другом конце города и она собирается туда на выходных.

Я не сочувствовала ей. У меня в голове не укладывалось, из-за чего все эти стоны. Через несколько дней она увидится с семьей, а я понятия не имею, когда увижусь со своей. По окончании учебного года я вернусь в свою деревню на длинные летние каникулы, но у меня нет ни времени, ни денег, чтобы навестить родню раньше. Испорченных городских девчонок было в десять раз больше, но мы казались куда более самостоятельными, крепкими и способными справляться с житейскими трудностями.

В общежитиях не было водопровода. Для Рании и меня не составляло труда достать ведро воды из колодца, поставить его на голову и отнести к умывальнику. Но городские девушки горько причитали. Они уверяли, что не в силах поднять такой тяжелый груз, и умоляли нас сделать это за них. Мы смеялись. С какой стати? Возможно, дома они командуют черными слугами, но здесь, в кампусе, для них рабынь нет. Некоторые принялись флиртовать со студентами-мужчинами, пытаясь уломать их таскать воду.

Май, наш первый месяц в университете, быстро перешел в июнь. Жара усилилась, общежитие, крытое железом, превратилось в печь. В конце концов мы с Ранией решили перетащить матрасы на улицу, в траву. Там было куда прохладнее — и именно так мы поступили бы в деревне. Постепенно нашему примеру последовали другие, и даже изысканные городские арабские девушки стали спать на улице. У юношей было свое общежитие, и они спали возле него, как мы, девушки, спали около нашего.

Однажды ночью я проснулась от отвратительного ощущения: мне показалось, что у меня на лице лежит большая волосатая рука. В какой-то ужасный момент я подумала, что это кто-то из студентов. Но поняв, что это на самом деле, я перепугалась еще больше. Это был караба — гигантский паук телесно-розового цвета, с длинными волосатыми ногами — по-английски он называется фаланга, верблюжий паук. Он выделяет кислоту, которая сжигает кожу. Я не боялась насекомых. Дома мы даже ловили скорпионов, выдергивали у них жало и играли с ними. Но караба в нашей деревне не водились.

Это самые отвратительные существа, которых я когда-либо видела. В караба есть нечто неземное, инопланетное. Размером они с человеческую ладонь, с отвратительным телесно-розовым брюхом, полным чернильной жидкости. Спереди у них две длинные клешни, похожие на крабьи, которыми, как я представляла себе, они удерживают жертву, впрыскивая в нее кислоту. Но самое страшное то, что эти пауки могут бегать и прыгать со скоростью молнии. Мы все видели, как они гонялись за студентами, словно хотели наброситься на них.

И теперь один из этих пауков сидел у меня на лице. Если он прыснет своей жидкостью, кислота попадет мне в глаза. Я мгновенно взмахнула рукой и отшвырнула его прочь, но тут же услышала вопль ужаса. Караба упал на одну из девушек, и она истерично завопила. К счастью, он не успел прыснуть на нее ядом, ибо снова был отброшен. Но с тех пор бедняжка отказывалась спать на улице даже в самую нестерпимую жару.

В кампусе водились и хамелеоны — крупные древесные ящерицы, которые ловят насекомых своими липкими языками. Хамелеоны могут менять цвет, чтобы слиться с окружением. Я любила снимать их с дерева и класть на землю, наблюдая, как из лиственно-зеленого они становятся песочно-красными, под цвет почвы. Особенно мне нравилось делать это в присутствии городских арабских девушек. При виде хамелеонов они корчили гримасы отвращения и звали мамочку — словно это были хищные динозавры или что-то вроде этого. Они не могли поверить, что я могла спокойно подбирать их и держать в руках.

Вообще говоря, городские девушки панически боялись даже лягушек. В этом было затруднение, поскольку нам приходилось анатомировать лягушек на уроках биологии. Мы были обязаны сами приносить лягушек для вскрытия, и Рания и я ловили их в близлежащих ручьях и реках. Мы брали их голыми руками и складывали в пластиковый пакет. Но городские девушки отказывались ловить лягушек — они нанимали для этого уличных мальчишек.

Однако затем лягушек нужно было подготовить для секционного стола. Горожанки умоляли нас сделать это за них. Мы смеялись и беспощадно дразнили их, но, как правило, помогали. Во-первых, нужно было скормить лягушке немного жевательного табака, чтобы она потеряла сознание. Затем ее следовало вскрыть и распять на секционном столе. Студенты мужского пола постоянно подворовывали табак, и дошло до того, что профессор отказался выдавать его нам, пока они этого не прекратят.

Арабским городским девушкам не верилось, когда мы рассказывали о своей прежней жизни. Как же так: играть в грязи, лепить себе игрушки из глины, ловить и есть насекомых — а потом поступить в университет? Уму непостижимо. По сравнению с Ранией и со мной, у них было привилегированное детство — с электрическим освещением, водопроводом, едой из магазина, со слугами, выполнявшими каждое их требование. К тому же они учились гораздо дольше, чем мы: с двух лет ходили в ясли, а потом — в начальную школу.

Я предполагала, что есть какие-то вещи, в которых мы, в отличие от городских девушек, не разбираемся, но даже отдаленно не догадывалась, что бы это могло быть. Единственная область, в которой они казались более знающими, — мальчики. До университета у меня никогда не было парня. Мы, деревенские девчонки, верили, что муж должен быть единственным партнером. В нас с Ранией вбивали эту мысль с детских лет.

Но городские девушки считали это ужасно старомодным. Они валялись с парнями на травке, болтали и смеялись. Иногда они пытались склонить меня и Ранию присоединиться к ним, но я всегда была очень застенчивой. Порой поздним вечером какая-нибудь из арабских девушек потихоньку ускользала с одним из студентов. Мы с Ранией обменивались взглядами. Семьи отправили их сюда учиться, а они вот чем занимаются!