- Ты кто такой? - загудел его бас в просторной землянке.
- Командир Приморского партизанского отряда.
- Это мне и без тебя известно. Почему не по чину бьешь?
- Пули чина не разбирают, товарищ командующий.
- Звание имеешь?
- Старший лейтенант.
- А на батальон замахнулся, непорядок. Командовать тебе бригадой!
Было или не было?..
Броситься сейчас в Сочи, в штаб партизанского движения, и оттуда - в крымские леса? Но трезвое понимание, что там-то я не сдюжу - могут, подкачать простреленные легкие, и я стану для всех обузой, - сдерживает меня.
Вот-вот придет из Москвы приказ о моей демобилизации. Надо опередить его. А как, как?..
* * *
Прошла еще неделя. В Крыму ожесточенные бои на плацдармах. Тревожно: в городе много санитарных машин.
На старом базаре столкнулся с командиром первого отряда нашей партизанской бригады:
- Сергей Павлович!
Он заморгал близорукими глазами:
- Простите, но я вас...
- До каких пор будете держать свой отряд у Железных ворот, товарищ Кальной? - спросил, как порой спрашивал его в лесу.
- Наш комбриг Константин Николаевич!.. Ну и омолодили вас - хоть в женихи. - Обнял меня. - Ты ж в сыновья мне годишься! Тридцать-то будет?
- Недобрал.
- Вот потеха! - Он потянул меня за рукав. - Пошли-ка, хлопец. - Повел мимо торговых рядов, за ларьки. Возле халупки с дымком, рвавшимся хлопьями из железной трубы, выведенной в окно, остановился. - Тут по старой дружбе нам кое-что сообразят.
Мы сидели в накуренной комнатенке. Сергей Павлович никак не мог оправиться от удивления:
- И кому я подчинялся?.. Почему-то мне думалось, что мы с тобой прошли одну и ту же жизнь. Я под Скадовском бил беляков, а ты в это время, оказывается, пешком под стол ходил... Ну и дела. А может быть, ответственность за человека, когда рядом смерть, возвышала всех нас над прошедшими годами... Ну да ладно, ты лучше расскажи, как с того света в этот пришел. Мы же тебя похоронили...
Он слушал, впитывая в себя каждое мое слово.
- Что ты потерял в Краснодаре? Наши ж в Сочи.
- Я кадровый офицер, и судьба моя в руках армейских богов.
- Веру ты нашел?
- Веру? Я ее не искал.
- Почему не искал? - Глубокие складки набежали на высокий лоб Сергея Павловича. - Она же родила.
- Как это - родила?
- Как все женщины рожают. Только в госпитале, раненая. Ребенок у тебя.
- Я совершенно ничего о ней не знаю с тех пор, как ее эвакуировали на Большую землю.
Сергей Павлович посмотрел на мои ордена.
- Когда их тебе вручали, неужели ничего о ней не сказали?
- Получал я их в бакинском госпитале.
- После твоего ранения месяца через два или три, уж не помню, пришла радиограмма из Центра. Сообщали, что Вера Куликова лежала в Армавире в госпитале в сорок втором году. О дальнейшей ее судьбе мы ничего не знаем...
Я находился в странном состоянии: ни боли, ни страдания, ни радости.
Вера в мою жизнь ворвалась так же внезапно, как и ушла из нее.
Встретились мы за два месяца до войны, в санатории. Мне было двадцать три года, и был я, молодой лейтенант, беспричинно счастлив, влюблялся во всех красивых женщин. Ходил, выпячивая грудь, но в душе был до смешного робок и стеснителен. Она с мужем появилась в столовой; их усадили за мой стол. С трудом я оторвал от нее взгляд и уткнулся в тарелку с жарким.
Она заказала обед, переставила приборы, улыбнулась мне:
- А вы здорово загорели.
- Солнце крымское...
- Ух как я соскучилась по нему!
- А вы бывали здесь?
- Да, еще девчонкой.
Она с детским почмокиванием съела дрожавшее желе, вытерла салфеткой пухлые губы, спросила у молчаливого мужа:
- А что будет дальше?
- Пойдем отдыхать, - сказал он.
- О, скучища! - Она смело взглянула на меня карими глазами, над которыми высоко были приподняты густые короткие брови. - А вы мне покажете море?
Муж скользнул по мне тяжелым взглядом.
- Ты не против? - спросила она его.
- Пожалуйста. - Он зевнул.
Мы относились друг к другу по-дружески, раза два ходили в парк, на Крестовую, хорошо сыгрались на волейбольной площадке. Она легко подбрасывала над сеткой мяч, а я, высоко подпрыгивая, лихо резал под одобрительные хлопки зевак. Как-то я стал свидетелем неприятной сцены: смущенно озираясь, Вера тащила перепившего мужа в палату, тихонько по-бабьи причитая: "О господи! За какие грехи на мою голову такая напасть!"... Мне стало жаль ее.
После этого случая Вера показывалась только в столовой. Время моего отъезда приближалось, и я торопил его, убивая часы в походах по горам.
Был хороший день - вовсю светило солнце, блики его играли на мелкой ряби моря. Я далеко заплыл. Вдруг услышал ее голос:
- Костя, сюда!
Выплыл на женский пляж.
- Здравствуй, что тебя не видно?
- Садись и не спрашивай ни о чем. Лучше скажи, какая у меня спина?
- Загорелая...
- Пойдем на Крестовую.
- Но мы были там.
- Пойдем, пожалуйста.
Тропа вилась над старыми виноградниками, пропекалась боковыми лучами заходящего солнца; из леса тянуло талым снегом. Вера была в легких туфельках, шагала впереди - я видел ее тугие икры. Шла быстро, ни разу не оглянувшись. За виноградниками начался сосновый бор, усыпанный прошлогодней хвоей. Развалины Генуэзской башни торчали на самом пике Крестовой. Мы остановились под ними. Вера уселась на старый пень. Я собирал голыши, спаянные неизвестный составом. Выбрал покрупней, нашел булыжник, положил голыш на скалу и стал колотить по нему. Он не поддавался.
- Смотри, Вера! Покрепче бетона. Вот так раствор! Говорят, на яичном белке...
- Поцелуй меня, Костя...
...Они уехали внезапно.
Началась война. Наша Крымская дивизия уже сражалась у Каховки, а меня вместе с группой командиров-коммунистов направили в распоряжение обкома партии: готовились к партизанской войне.
Бои шли у Перекопа, когда Вера как с неба свалилась и вошла в мою холостяцкую комнату и сказала:
- Константин, без тебя не могу...
В партизанском отряде нас считали мужем и женой. Вера тяжело перенесла зимний голод - исхудала, болела. Самолеты стали садиться на наши ночные аэродромы, и ее эвакуировали.
Когда горы, казалось, ходили ходуном от ураганного ветра, когда холодные дожди днем и ночью секли леса, а речушки так взбухали, что сносили бревна-перекладины, по которым мы перебирались с берега на берег, на наши землянки наваливалась тоска. Тогда пели, чаще всего "чапаевскую". "Ты не вейся, черный ворон, над моею головой", - запевала Вера, у нее это ладно получалось. И потом мы пели те же песни, но такого запевалы у нас уже не было. Голос ее хорошо помню, а облик - как в тумане. В лесу мы все были на одно лицо - мужчины и женщины, пожилые и молодые.
И вот снова Вера врывается в мою жизнь. Вера - мать моего ребенка...
Запросили Сочи - ничего нового: ее дорога оборвалась в Армавире, в госпитале 4148.
Тепло из предгорий отбросило зиму за Кубань. В городе грязь непролазная. На вокзале нашлась добрая душа: помощник коменданта устроил меня на поезд, следовавший до Армавира.
На разъездах пропускали фронтовые эшелоны, санитарные поезда; прошел товарняк со скотом - второй путь еще не был восстановлен. За окнами тянулась серая степь, затихшая в ожидании запоздалого снега.
Армавир встретил солнцем - зимним, блеклым.
Город не город, станица не станица. Взорванный элеватор, обгоревшая коробка маслозавода. Пустынная площадь.
Увидел развалины. Мне сказали - бывшая школа, в которой и располагался эвакогоспиталь.
Подошел - груда кирпичей, остаток стены, поросшей мхом, и тополя, выстроившиеся в ряд, оголенные, сиротливые. Тогда, в августе сорок второго, они шелестели серебристыми листьями, и Вера, наверное, смотрела на них из окна...
За руинами заметил хатенку с железной трубой над толевой крышей. Подхожу - пахнет дымом.
