- Спасибо, - чуть слышно благодарит.
Как-то перехватил на себе ее пристальный взгляд. Впрочем, наверное, показалось...
Почему нет вызова? Десятые сутки. Правду говорят: хуже всего ждать и догонять!
Я снова пробираюсь в Ахтанизовскую. Узнаю: командующий в войсках. Но разве у кого повернется язык сказать, в каких соединениях или частях? Да и спрашивать не положено.
А комендант штаба? Я разыскал его на улице.
- Здравия желаю, товарищ подполковник!
- А, ваша милость. Зачем пожаловал?
- Командующий велел навестить через декаду, - соврал я.
- Через декаду, говоришь? - Он удивился.
Решил идти напролом:
- Где мне найти Ивана Ефимовича?
Подполковник чуть не поперхнулся:
- Может, хочешь узнать, что делается в шифровальном отделе?
- Мне нужна встреча с генералом, очень нужна! - умоляюще проговорил я.
Подполковник решился:
- За добро добром платят! Ты тогда мог накапать - я-то знаю, как мои помощнички тебя встретили... Шагай на Гадючий Кут. Запомни: я тебя знать не знаю!
На попутных добрался до Керченского пролива. С моря дул ветер, пахнущий сивашской гнилью.
Хоть волком вой - ни души! Рыбацкие хатенки без крыш, с полуразвалившимися стенами, сарай, сплюснутый взрывом. У берега на ржавых рельсах - причал, заставленный бочками. Недалеко от причала на якоре серый добротный катер с флагом Военно-Морских Сил.
Подумал: может, командующего поджидает? Тихо, по-партизански, с оглядкой спустился к причалу, притаился за бочками.
Высокая фигура в дождевике с капюшоном стояла у самого конца настила, метрах в десяти от меня.
Вспомнил генеральскую спину у окна... Конечно, он! Перевел взгляд на катер, заметил группу военных, и среди них генеральского адъютанта, обеспокоенно поглядывающего на Ивана Ефимовича.
О борт судна хлестали азовские волны. На крымском берегу дышал фронт. Далеко на востоке, наверное на косе Чушке, била тяжелая артиллерия. Меня окружали почерневшие от времени дубовые бочки с ржавыми обручами, вкривь и вкось обнимающими рассохшиеся клепки.
Петров неотрывно смотрел на далекий берег, откинул капюшон, снял папаху - ветер с запада зашевелил редкие седые волосы. Нахлобучив папаху, генерал глухо крикнул:
- Подавай!
Катер пошел курсом на север...
* * *
Утром, простившись со стариком рыбаком, угостившим меня крутой ухой, я ночевал у него за лиманом, - вышел на развилку.
Ощущение непонятной тревоги не покидало меня.
Увидел машину коменданта.
- Куда? - спросил он под скрип тормозов.
- В Краснодар.
- До Крымской подброшу, садись.
"Виллис" споро подбирал под себя прифронтовую дорогу.
Комендант долго молчал, потом повернулся ко мне:
- Видел?
- Да.
- Говорил?
Я рассказал о том, что было в Гадючьем Куте.
- Иван Ефимович... Я с ним из самой Одессы. Это. был настоящий командующий! - негромко сказал комендант.
- Почему "был"?
- Срочно отозвали в Ставку. Двести пятьдесят дней Севастополь защищал. Сколько тех защитников было? С гулькин нос, а держали. Петров всей битве голова. А теперь вот ждем нового хозяина...
- Кого, не секрет?
- Секрет, известный самому Гитлеру... Наверное, генерала Еременко.
- Сталинградский?
- Он. Говорят, боевой; помалкивает, прихрамывает, а своего добьется, хоть тресни, - вздохнул штабной комендант.
7
Настроение - как у человека, которого вдруг высадили с парохода там, где он не собирался высаживаться.
Дни за днями - декабрьские, промозглые. Хожу по городу, вглядываюсь в лица - в женские, детские. Голодных тут нет - Кубань хлебная. Но и радостных не часто встретишь.
В редкие солнечные дни я на берегу Кубани, под старым дубом с выжженной молнией сердцевиной. Бегут мутные воды к морю стремительно, напористо, грызут берега - то там, то тут обваливается земля.
Тяжелее всего в дождливые дни. Томлюсь в своей комнатенке, курю до головокружения, и моя жизнь как бы прокручивается обратно...
...Тропы, тропы, ревущие горные реки, ледяная яйла, черные буковые леса. Порою все это так близко подходит ко мне, что кажется: переступи порог - и ты в горах, а на тропе ждет связной дядя Семен.
Идет цепочка партизан. Вокруг безлюдно, молчаливо. Горят леса, сосны вспыхивают от корней до макушки, будто их бензином облили. Огненные трассы прошивают сумрачное небо. Пули "дум-дум" мелькают синими огоньками, стаями звикают вокруг нас. Мы торопливо перешли с высоты на высоту, треск автоматных очередей рвал над нами отравленный угаром воздух.
Наш партизанский комбриг стоял у штабелей дров, вслушивался в хаос стрельбы и непрерывно курил. Я командовал отрядом. Мое дело - получать и выполнять приказы... А их нет - скрываемся, бегаем. Надоело сверкать пятками, хотелось рвануться, а там...
На тропе появился паренек, связной из поселка:
- Фрицы, товарищ командир, уходят из поселка, уводят мужиков наших.
- Нехай катятся к бисовой матери!..
Паренек примостился рядом со мной, заплакал:
- И моего батю...
Он мотрел на меня - сколько тоски и укора в мальчишеских глазах! Я вскочил:
- Разрешите немцам бока помять, товарищ комбриг!
- Ух, вояка... Там фрицев бисова уйма!
- Разрешите? - ору.
Комбриг вытянул шею, бросил холодно:
- Ну иди, только - в оба!..
Бегу за пареньком, за мной отряд. Над нами шальные снаряды со свистом режут плотный воздух. Дым от горящих лесных делянок наполняет легкие горечью, слезятся глаза. Переходим по бревну через глубокую, прыгающую по камням речушку. На том берегу ждет мой комиссар Федченко.
- Гей-гей, Степан Федосеич! - кричу ему. - За мной!
Комиссар спросил:
- Что надумали?
- В засаду! Десять гранатометчиков расположим на той стороне дороги, на скале, а сами заляжем на этой - подковой, метрах в двадцати от шоссе. Чтобы наверняка, Степан Федосеич!
- Тогда я с хлопцами - на ту сторону...
Залегли полукругом ниже полуразрушенной каменной ограды, всего в двадцати - тридцати метрах от дороги. По ней изредка проскакивают немецкие машины. Лежим, зуб на зуб не попадает - холодно. Снег под животом подтаял, сырость пробирает до костей. Поглядываю на скалу - притаились наши хлопцы, ждут.
Поселок за горкой - рукой подать. Пока ничего особенного: как обычно, полаивают собаки, постреливает патруль.
И сразу загудели десятки моторов. Дизели... Идут! Поглубже в снег вдавливаю сошки ручного пулемета.
Первыми показались танкетки, за ними два броневика. Из башен полоснули огнем, осыпали светящимися пулями кусты на повороте дороги. Надвигается главная колонна. Машина за машиной, под брезентом поют. Веселые, сволочи!
Во мне все умерло: перестал ощущать ноги, застыли живот, спина. А машина за машиной, машина за машиной. В прорези прицела что-то лохматое то наползает, то отползает.
- Дядька, стреляй! - Паренек толкнул меня в бок.
- Ты что?!
Ближнюю ко мне машину стало заносить - скользко. Кузов - поперек дороги. Высыпали веселые солдаты, дружно облепили семитонку. Подъехали еще, и из тех солдаты выскочили.
Пули всадил в самую середку толпы. Со скалы посыпались противотанковые гранаты. Мелькнула комиссарская папаха... Увидел, как взлетела от взрыва машина и с треском рухнула в кювет. Расстреливали в упор. Только после боя узнал, что разрядил три диска, - когда только второй номер успевал заменять?
Крики, стоны, команды... Над нами огненный шквал. Кто-то толкнул меня в плечо:
- Время отходить, товарищ командир!..
Бежали по сухому руслу, оно вывело нас за холм.
Пули, снаряды, мины вспахивали высотку над табачной делянкой. На ней никого уже не было.
Через день узнали: разбили эсэсовский батальон и, главное, в суматохе боя удрали от немцев арестованные.
Меня вызвал командующий партизанским движением. Вытянулся перед ним, жду, что скажет.
