– Нет. Не натворил. Погиб сержант в бою. Сегодня уже точно установлено. Ты мне скажи капитан, кто у него родители? В анкете он указал, что из служащих. Я и сам не знаю, зачем это комбригу надо, но приказ есть приказ. Или тебе время нужно, чтобы документы поднять? У нас со связью с Союзом не очень. Сам не ожидал, что получится дозвониться…

Никогда не болевший ничем серьёзным капитан вдруг почувствовал, как боль тупой иглой вошла в его сердце. С трудом удержавшись на ногах, Серёга всё же нашёл силы для ответа:

– Нет, майор. Времени мне не нужно. Я его хорошо помню. Написал, что родители из служащих? – Взяв паузу на обдумывание, всё же поддался слабости и соврал. – Так и есть. Из «простых» они. – Сам не зная для чего, добавил внезапно севшим голосом. – Отец мой… месяц назад помер.

***

Капитан Купчин сидел за столом, на котором стояли бутылка водки, нехитрая закуска и фотография отца в траурной рамке. Наполнив стакан до краев, Серёга поднял глаза на портрет:

– Получается батя, что отомстил я за тебя блатному сынку. Убили его таки в Афгане! Вроде, по справедливости, а на сердце и в душе пустота. Чёрная такая дыра-дырища! Как мне теперь с этим жить-то? Посоветуй, батя… Что же это за «справедливость» такая, если мне от неё волком выть хочется? Выпьем, батя? Помянем парнишку? Как ни крути, а я грех на душу принял… Или не прав я, батя? Сделал всё по-честному? Ведь сбил он тебя тогда своей грёбаной машиной. Покалечил. А теперь его самого нет. Погиб пацан. Кто нас рассудит?

Ты чего молчишь, батя?

Глава 5. Два дня слепой надежды

Сверху раздался тяжёлый шорох и на головы узников посыпался мелкий песок. Это охранники сдвигали в сторону массивную деревянную решётку, закрывающую выход из колодца-тюрьмы. Пашка, всё ещё находясь под впечатлением рассказа соседа, взглянул на товарища, рассчитывая услышать слова поддержки, но, увидев горящие безумием и злорадством глаза, почувствовал, как тело покрылось липким потом. Ужас сдавил его сердце. Перед ним сидел уже не добродушный, слегка тронувшийся умом Толик, а человек, открыто наслаждающийся предчувствием нечеловеческих испытаний, ожидающих Коробова:

– Вот и пришёл тебе полный п***ц, Паха! Ты думал, что они будут ждать, когда я тебе красивое имя придумаю? Хрен там! Не дождались. Знаешь, как они меня били, прежде чем Махмудом назвали? Я потом трое суток кровью в штаны сс*л! Твоя очередь. Щас они верёвку сбросят, а я помогу тебе привязаться. Главное, чтобы узел на животе был. Можно ладонь под петлю засунуть. Не так давить будет. Не бойся, ладонь не отсохнет. Вставай, Паха. Не х*р дурака валять!

Невольно повинуясь жестким словам Анатолия, Пашка опёрся на руки в надежде почувствовать приступ боли. Нелепая мысль промелькнула в голове: «Может, сказать им, что я заболел и у меня есть освобождение от занятий? Как тогда Стасик в учебке?», однако тело послушно оторвалось от песка, а перед глазами замелькали забытые лица и имена родителей, Стасика, других сослуживцев и командира роты капитана Грекова. «Стасик и Греков! Ну конечно, Греков! Как я мог забыть? – Коробов, не чувствуя боли, согнул колени и опёрся спиной на стенку колодца. – Я бежал к его бронику, когда раздался взрыв. Почему я вспомнил именно сейчас? Почему я не чувствую боли? Зачем мне всё это?». Непомерно длинная мысль прошла сквозь сознание за сотую долю секунды, и Пашка даже не успел осознать своё состояние, как недолгую тишину снова разорвало негромкое бормотанье Толика:

– Ты тока калачиком свернись, когда ногами бить будут и яйца руками прикрой. Я-то не сразу догадался, поэтому и сс*л кровью. Почки ещё беречь надо. Но это как получится. Ещё повезёт, если плётки у них не будет. Очень больно. Хрен заснёшь потом. Всё тело жжётся. Хадовец, тот, который до тебя был, меня своей мочой обтирал. Он ещё соображал чего-то. Мне и полегчало. А без его ссак я бы точно от боли свихнулся.

Пашка почти с ненавистью взглянул на сокамерника. Картина предстоящего, нарисованная соседом, вызывала страх, отвращение и бессилие. Он хотел окриком оборвать выматывающую душу болтовню сидящего уже с равнодушным видом парня, но в этот момент на дно зиндана упал моток капронового шнура, и приглушённый голос невидимого снизу охранника достиг ушей пленных:

– Эй, шурави! Хватай, мы твой тащить будем!

Толик с готовностью поднял конец троса и протянул Коробову:

– Два раза обмотайся. Надёжней будет. Если хочешь, завяжи вокруг шеи. Тыщу раз помереть успеешь, пока они тащить будут. Говорят, не так больно умирать…

Пашка непроизвольно убрал руки за спину и снова увидел на лице соседа злорадную улыбку. Впрочем, тот смог лишь приоткрыть рот для новой реплики, как сверху раздалось:

– Эй, Махмуд! Твой хватай. Тебя тащить нада…

К удивлению Коробова, Толик послушно кивнул и вполне осмысленно взглянул на него:

– Слышь, Паха! Помоги обернуться. У меня чего-то руки сильно затряслися. – Улыбнувшись своей разумно-тихой улыбкой, попросил. – Ты, эта, Паха, пока меня там пинать будут, прибери в доме. И место мне подготовь. Песочек пригладь, чтобы камушков не было. На них лежать неудобно будет. Когда вернусь, мне не до порядка будет. И водички оставь. Утром мне она очень нужна будет, а они, сам знаешь, могут и не дать.

От слов внезапно обретшего разум Толика Пашка почувствовал, как защипало в глазах и в горле образовался ком. Даже не пытаясь вспомнить подходящие слова утешения, он смог лишь сипло выдавить из себя:

– Хорошо, Толян. Всё сделаю как ты сказал…

Товарищ подёргал узел, проверяя его надёжность, и, слегка кивнув сокамернику, крикнул, задрав голову кверху:

– Готово. Поехали!

Пашка без сил опустился на песок. Он, стиснув зубы, наблюдал за исчезающими в темноте истёртыми подошвами соседа и чувствовал, как тело снова наполняется болью. «Зачем вы так-то? – мысленно спрашивал Коробов у неведомых ему охранников, – он же блаженный? Вы ведь наверняка знаете об этом. На хрена он вам сдался?». Мысль о том, что вместо бедолаги Толика сейчас могли поднимать в неведомое его самого, как-то не приходила в голову. Боль усиливалась, но Пашка решил, что если он не исполнит, по сути, последнее желание товарища, то никогда не сможет себя простить. Если останется живым в этом проклятом мире. С трудом встав на четвереньки, он, скрипя зубами, добрался до лежанки Толика и стал наощупь выбирать камушки и кусочки глины. «Ты только вернись живым, братишка, – шептал вслух Пашка, пребывая в незнакомом ранее состоянии, – это ничего, что у тебя с башкой не всё в порядке. Я тебя выхожу. Ты же, получается, выходил меня? А значит и я смогу. У меня ведь с головой всё нормально. Что-нибудь придумаю. Даже если тебя снова плетью отстегают. Будь уверен… мочи у меня хватит. Не зря же ты меня отпаивал?». Коробов вдруг подумал, что сам близок к безумию, но даже не успел испугаться как следует. На пол рядом с ним мягко шлёпнулся моток каната. «Моя очередь? – подумал Пашка, беря в руки капроновый шнур, – этот потолще, чем тот, на котором поднимали Толяна. Впрочем, если перекинуть через шею и обвязать вокруг пояса, то наверняка придушит. Ну, что Павел Юрьевич, поехали? Тебе решать. Больше некому». Внезапно канат словно ожил в безвольных руках Коробова. Парень даже отбросил его в сторону и инстинктивно поднял голову. Сверху, колыхаясь и раскачиваясь из стороны в сторону спускался человек. Пашка сразу понял, что это не Анатолий. «Во-первых, слишком быстро, – думал он, не отводя глаз от приближающегося тела, – во-вторых, на руках спускается. Сам. Значит, вполне здоров. Наверное, охранники подумали, что я не смогу обвязаться верёвкой? Или решили меня здесь прибить? Зачем? Надо претвориться спящим. Или без сознания. Потом разберусь. Он один. Ещё посмотрим, кто кого». Приняв решение, Коробов осторожно, чтобы не вызвать очередной приступ боли, опустился на место соседа и прикрыл глаза, не прекращая наблюдать за человеком. Уже через секунду неизвестный спрыгнул на пол и осмотревшись, легонько подтолкнул Пашку ногой: