— Тесс, у меня есть для тебя новая песня. Я только что ее выучил.

Но Тесси отвечает:

— Отстань!

— Почему? Что случилось?

— Просто… просто… — она пытается подобрать самый убийственный довод. — Просто это неприлично!

— Однако неделю назад ты так не думала. — Мильтон размахивает кларнетом, прилаживая мундштук, пока Тесси не выдавливает:

— Я больше не хочу этим заниматься. Понял? И оставь меня в покое!

Все оставшееся лето Майкл Антониу заходит по субботам за Тесси, берет ее сумочку и, размахивая ею как кадилом, отправляется с Тесси гулять.

— Надо уметь размахивать кадилом, — объясняет он. — Если делать это слишком сильно, то цепочки могут перепутаться и угли выпадут.

Мать старается скрыть неловкость от того, что идет рядом с человеком, размахивающим ее сумочкой. В мороженице она смотрит, как он запихивает салфетку за воротник рубашки, прежде чем приступить к пломбиру. В отличие от Мильтона, который всегда сам съедал вишенку, Майкл предлагает ее Тесси. А потом, проводив ее до дому, он сжимает ее руку и преданно смотрит в глаза: «Спасибо за приятно проведенный день. Увидимся завтра в церкви». Затем он закладывает руки за спину и уходит, репетируя походку священника.

Тесси входит в дом, поднимается в свою комнату и ложится читать. Однажды, чувствуя, что не в силах сосредоточиться, она закрывает раскрытой книгой лицо, и в это же мгновение за окном начинает звучать кларнет. В течение некоторого времени Тесси слушает не шевелясь. Потом поднимает руку, чтобы убрать книгу. Однако так и не добирается до нее: рука застывает в воздухе и начинает дирижировать, после чего с отчаянной покорностью захлопывает окно.

— Браво! — кричит Дездемона в телефонную трубку несколько дней спустя и продолжает, уже прижав ее к груди: — Майк Антониу только что сделал Тесси предложение! Они помолвлены! И поженятся, как только Майки закончит семинарию.

— Что это ты так всполошился? — спрашивает Зоя у брата.

— Может, ты заткнешься?

— А что ты бросаешься? — отвечает она в полном неведении о грядущем. — Лично я скорее бы умерла, чем пошла за него.

— Если она хочет замуж за священника, пусть выходит за священника, — говорит Мильтон. — Ну и черт с ней! — Лицо его заливается краской, он выскакивает из-за стола и взбегает вверх по лестнице.

Почему моя мать так поступила? Она никогда не могла этого объяснить. Причины, по которым одни женятся на других, не всегда очевидны участникам этого процесса. Поэтому я могу только строить догадки. Возможно, моя мать, выросшая без отца, хотела за такового выйти замуж. Возможно, брак со священником был для нее очередной попыткой поверить в Бога. Не исключаю и то, что ее решение было продиктовано практическими соображениями. Она как-то спросила Мильтона, чего он хочет от жизни. «Подумываю о том, чтобы занять папино место за стойкой бара», — ответил тот. А посему кроме всего перечисленного могло быть и такое сравнение: священник — бармен.

Я не могу себе представить своего отца рыдающим из-за разбитой любви. Не могу себе представить, что он отказывался есть. Не могу себе представить его упорно названивающим в пансион, пока миссис О'Тул ему не сказала: «Послушай, сладенький мой. Она не хочет с тобой разговаривать. Понятно?» — «Понятно», — тяжело сглотнул Мильтон. — «Разве в море мало других рыбок?» Все это я не могу себе представить, однако именно так оно и происходило.

Возможно, морская метафора миссис О'Тул подбросила Мильтону новую мысль. И вот жарким утром через неделю после помолвки Тесси Мильтон навсегда убрал кларнет и отправился на площадь Кадиллака, чтобы обменять свою бойскаутскую форму на другую.

— Я сделал это, — сообщил он родителям вечером за обедом. — Я записался.

— В армию?! — в ужасе воскликнула Дездемона. — Зачем, дорогой?

— Война почти закончена, — заметил Левти. — Гитлеру конец.

— Не знаю, как там Гитлер, меня больше волнует Хирохито. Я записался во флот, а не в сухопутные войска.

— А как же твои ноги? — вскричала Дездемона.

— Меня о них не спрашивали.

Мой дед, переживший серенады на кларнете, как он пережил все остальное, и осознававший всю их важность, хотя и не показывавший этого, теперь изумленно уставился на своего сына.

— Ты совершаешь огромную глупость. Ты что думаешь, это игрушки?

— Нет, сэр.

— Это война. Это тебе не развлечение. Вздумал шутки шутить с родителями.

— Никак нет, сэр.

— Вот увидишь, какие это шутки.

— Военно-морской флот! — продолжала стенать Дездемона. — А если твой корабль пойдет ко дну?

— Я бы хотел, чтобы ты одумался, Мильтон, — покачал головой Левти. — Tы до того доведешь свою мать, что она заболеет.

— Со мной все будет в порядке, — ответил Мильтон.

И Левти, глядя на своего сына, вспомнил себя двадцатилетней давности, полного глупого задиристого оптимизма. Его пронзил непобедимый страх, который можно было только выплеснуть наружу:

— Очень хорошо! Отправляйся на войну! — заявил он. — Только ты кое о чем позабыл, мистер Почти Орлиный Скаут! — он ткнул Мильтона в грудь. — Значка по плаванию ты так и не получил!

Я выждал три дня, прежде чем снова позвонить Джулии. На часах было десять вечера, но она все еще работала в своей студии. А поскольку она не ела, то я предложил куда-нибудь отправиться и сказал, что заеду за ней. На этот раз она впустила меня внутрь. В помещении царил страшный беспорядок, но уже через несколько шагов я забыл об этом, так как все мое внимание было захвачено тем, что висело на стенах. Там были прикреплены шесть крупных снимков с промышленными пейзажами химического завода. Джулия снимала с крана, поэтому у зрителя создавалось ощущение полета над переплетающимися внизу трубами.

— Ну всё, довольно, — заявила она и принялась подталкивать меня к двери.

— Постой, — попросил я. — Мне нравятся заводы. Я из Детройта. Мне это напоминает Анселя Адамса.

— Ну вот ты и посмотрел, — продолжала она довольная, колючая, упрямая и улыбающаяся.

— А у меня в гостиной висят Бернд и Хильда Беккер, — похвастался я.

— Бернд и Хильда Беккер? — перестав выталкивать меня, спросила она.

— Старый цементный завод.

— Ну ладно, — уступая согласилась Джулия. — Я скажу тебе, что это такое. Это завод Фарбена. — Она подмигнула. — Боюсь, это чисто американские штучки.

— Tы имеешь в виду «Деструктивную промышленность»?

— Да, хотя я не читала этой книги.

— Я думаю, если ты всегда снимаешь заводы, то дело обстоит иначе, — заметил я. — Ты не могла не снять это, если занимаешься индустриальными объектами.

— Так ты думаешь, это нормально?

— Вот эти просто классные, — указал я на пробные снимки.

Мы умолкли, глядя друг на друга, и я, не думая, наклонился вперед и поцеловал ее в губы. Она широко раскрыла глаза.

— Я думала, ты — гей.

— Наверное, все дело в костюме.

— Что-то я утратила свою проницательность, — покачала головой Джулия. — Всегда боюсь стать последним шансом.

— Последним чем?

— Tы разве не знаешь? Последний шанс — это азиатки. Когда у парня нет выбора, он предпочитает иметь дело с азиатками, потому что у них мальчишеские тела.

— У тебя не мальчишеское тело, — сказал я.

Она смутилась и отвернулась.

— И часто за тобой увиваются геи? — спросил я.

— Двое в колледже, трое в аспирантуре, — ответила она.

На это нечего было ответить, так что оставалось только поцеловать ее еще раз.

Возвращаясь к рассказу о своих родителях, мне придется упомянуть об очень неприятном для американского грека факте, а именно о Майкле Дукакисе.

Помните? Человек, похоронивший наши мечты о том, чтобы увидеть грека в Белом доме: Дукакис в огромном армейском шлеме, прыгающий на танке М-41 и изображающий из себя президента, больше всего походя при этом на маленького мальчика в парке аттракционов. (Всякий раз, когда очередной грек подбирался к Овальному кабинету, что-нибудь случалось. Сначала Агнью с уклонением от уплаты налогов, потом Дукакис на танке.) До того как он влез на эту бронированную машину и нацепил на себя армейскую форму, все мы — я имею в виду американских греков, хотят они того или нет, — находились в восторженном состоянии. Этот человек баллотировался от демократов на пост президента Соединенных Штатов! Он был из Массачусетса, как и семейство Кеннеди! Он исповедовал религию еще более странную, чем католицизм, но это никого не тревожило. То был 1988 год. Казалось, что наступило время, когда пусть не любой, но по крайней мере кто-то новый может стать президентом. Да здравствуют знамена демократии! Бамперы всех «вольво» были заклеены именем «Дукакис». Человек, в имени которого содержалось больше двух гласных, баллотировался на пост президента! Последний раз такое было только с Эйзенхауэром, который выглядел на танке гораздо лучше. Обычно американцы не любят, когда в именах их президентов содержится больше двух гласных. Трумен, Джонсон, Никсон, Клинтон. И желательно, чтобы фамилия состояла из двух слогов. А еще лучше из одного слога и одной гласной — Буш. Почему Марио Куомо снял свою кандидатуру? К каким он пришел выводам, когда все обдумал? В отличие от Майкла Дукакиса, выросшего в академическом Массачусетсе, Марио Куомо жил в Нью-Йорке и знал что почем. Он понимал, что никогда не сможет победить. Конечно, дело было в его излишнем либерализме. Но и в обилии гласных тоже.