А Черепанов не торопился уходить.
— У тебя что-нибудь серьезное? Срочное? — резко спросил я его.
— Как сказать, — пожал плечами Вадим. — Никогда заранее не знаешь, что серьезное, а что нет.
— Тогда, — я сделал вид, что по-своему понял ответ главного инженера, — больше тебя не задерживаю.
Вадим, прежде чем уйти, взял у меня со стола статуэтку Салавата Юлаева на вздыбленном коне — тысячу раз видел он ее, — покрутил в руках, заметил: «Хорошая вещица», — и медленно, независимой походкой покинул кабинет.
Ермолаев проводил Вадима взглядом, спросил:
— Что-нибудь не так?
— А ты сам не видишь?! Какой стыд: он написал донос, наплевал мне в душу, а я делаю вид, что ничего не случилось, да еще китайские церемонии развожу. Как это, по-твоему, нормально? Да надо подойти и при всех, при свидетелях, заехать ему по физиономии. Потом объяснить, за что, — и еще раз.
— Этого от тебя только и ждут.
— Да нет, — я устало махнул рукой, — никто ничего не ждет. Мы давно уже не позволяем себе поступки, которые прежде для порядочного человека входили в кодекс чести.
— Пошуми, пошуми, может, легче станет.
Я подошел к вешалке, снял плащ.
— Ну, ни пуха! Да, — крикнул Володя мне вослед, — не лезь в бутылку, очень тебя прошу…
Что ждет меня у секретаря горкома? Странно, но почему-то я почти не чувствовал волнения. Наверное, потому, что Колобаев, я знаю, никогда не позволял себе «выходить за рамки», даже самые неприятные и обидные вещи звучали в его устах мягко. Правда, и хвалил он тоже без особого подъема, как бы через силу. Есть в нем что-то необъяснимое для меня; назвать Фомича сухарем я бы не решился, но как расценить такой эпизод: поехали мы с ним на машине в Дальневосточный, минут сорок, пока говорили о делах, о комбинате, все шло нормально, но как только обязательные темы себя исчерпали, разговор сам собой иссяк. Я растерянно перескакивал с одного предмета на другой, Фомич поддакнет что-нибудь, из чистой вежливости, кашлянет, но продолжать беседу никакой готовности не выражает. Так и проехали три часа молча. Сначала я терзался сомнениями, решил, что Фомич питает ко мне антипатию, потом убедился: это его стиль, его манера. И в ровной линии его поведения, нежелании выделять кого-либо есть свой немалый резон. Иначе пошло-поехало, и никаких концов не найдешь.
Я поймал себя на мысли, что мне подчас не хватает именно спокойной уверенности, с которой держится секретарь горкома. Здесь, в молодом городе, где столько страстей, запальчивости, экспромтов, это качество особенно важно, просто необходим человек, чье присутствие невольно погасит излишние эмоции…
Фомич вышел мне навстречу; как всегда, он держал спину неестественно прямо и смотрел словно бы поверх собеседника. В этой его привычке мне виделось высокомерие, пока я не узнал, что причина совсем другая — у Колобаева что-то неладное с шейными позвонками (мудреное название болезни я позабыл), потому и голову он держит так высоко и при разговоре поворачивается всем корпусом. Но все равно привыкнуть к его походке, к манере держаться я сумел далеко не сразу.
На столе краешком глаза я увидел свой ультиматум — узнал его по размашистой подписи. Может, с этого разговор и начнется? Я молчал, уступая первое слово хозяину. К тому же неизвестно, какую ниточку Колобаев потянет: мое заявление, докладную Черепанова или аварию на очистных сооружениях.
— Что касается отравленной рыбы, сейчас обсуждать этот вопрос не станем. Завтра бюро, там все выясним. Скажу только, что пятно ложится и на горком. С комбината спросим по первое число. И с директора снимем стружку.
Что же, все правильно. Мне показалось бессмысленным затевать обсуждение — как и почему произошла авария, кто виноват больше или меньше: разговор долгий и сложный, необходимо желание слушать, а Колобаев, похоже, не был к этому расположен.
— Так? — спросил он и, не дожидаясь моего согласия, продолжал: — Тогда перейдем к докладной записке, с которой я вас познакомил. Сигнал поступил, надо составить мнение.
Я подумал о том, что Фомич ни разу не упомянул фамилию Вадима, словно бумага эта не имела автора и всю информацию Колобаев получил нажатием кнопки компьютера. Кажется, настроен он был миролюбиво, и я решил рискнуть — поточнее выяснить его позиции.
— В какой последовательности оправдываться, Андрей Фомич? Как в доносе Черепанова?
Фомич нахмурился.
— Черепанов поставил горком в известность о случаях нарушения партийной дисциплины. Будем разбираться. У него нет оснований искажать факты.
«Есть, и еще какие!» — подумал я. Спокойно глядя Колобаеву в глаза, ответил, что в оценке моих взаимоотношений с работниками комбината Черепанов пристрастен, и это объясняется его субъективным отношением не только ко мне, но и к Ермолаеву, Печенкиной, Авдееву. Не могу назвать такой подход сведением личных счетов, но не обошлось и без этого.
— У вас есть какие-нибудь факты? — отрывисто спросил Колобаев после долгой паузы.
— Сколько угодно. Мне просто жаль вашего времени, и еще я считаю, что во всем можно было разобраться, не вынося сор из избы.
Последняя фраза Колобаеву почему-то понравилась.
— Вот именно, — назидательно поднял он палец. — Ребята молодые, красивые, что вы с Черепановым не поделили? Нужно идти локоть в локоть, а вы подножки друг другу подставляете.
Насчет подножек я не стал ничего уточнять. Зачем ставить Колобаева в двусмысленное положение — он не может не считаться с мнением секретаря обкома, а отношение Федотова к Черепанову ему хорошо известно.
Секретарь горкома подобрел, и я понял, что основную часть докладной мы проработали. Правда, оставался вопрос, которого я боялся больше всего. Если бы и он сошел под сурдинку!
— Надо почаще советоваться, помогать друг другу, а вы войну бумажную затеяли. — Колобаев был похож на отца, который наконец помирил строптивых сыновей. Значит, так он обошелся с моим заявлением: отложил легким движением руки в сторону, посчитал блажью, капризом. Ну, нет! Мне нужен мир, но, как говорится, не любой ценой.
— Конечно, если бы Черепанов поменьше писал доносы, он больше бы занимался делом…
Кровь отхлынула у Фомича от щек, он сжал в руках пепельницу.
— Черепанов пользуется авторитетом в обкоме, — заметил он сухо.
— Не авторитетом, Андрей Фомич, а поддержкой.
— Авторитетом! — отрезал Колобаев, давая понять, что спорить со мной не намерен. И сразу, не меняя тона, спросил: — А с телефоном — правда? Для домработницы?
— Для няньки.
— Это одно и то же. Правда или нет?
— Правда.
Мне показалось, что Фомич огорчился, услышав такой ответ.
Мысленно я представил, каким путаным будет мое объяснение: телефон необходим, чтобы предупреждать няню, когда я заберу ребенка, потому что жена не может сидеть с ним дома, вернее, не хочет, потому что… Нет ничего труднее оправданий, когда чувствуешь себя правым! И я сказал резко:
— Андрей Фомич, если меня хотят столкнуть с рельсов, сделать это можно проще. Возьмите сводки за первые три квартала. План по небеленой целлюлозе не выполнен — раз, — я принялся загибать пальцы, — древесноволокнистых плит поставили девять миллионов квадратов вместо одиннадцати, — я загнул второй палец, — в варочном цехе частые простои линий — три. Чем не повод? Могу насчитать и еще что-нибудь. Правда, тогда придется задать и другой вопрос: почему это произошло? И с главного инженера, который отвечает за производство, тоже спросится. Ведь мы, словно альпинисты, идущие в одной связке. Потому Черепанов и решил: прижму-ка директора по моральной линии. Дешево и сердито! — Я вспомнил, что на днях слышал эту реплику в магазине, когда покупал вино, такое совпадение меня развеселило, и я закончил уверенным голосом: — Да что там объяснять! Вы лучше меня все понимаете.
Кажется, эти слова произвели на Фомича впечатление. Несколько наставлений он все же прочитал на прощание: о скромности, о пользе личного примера, опять о деловой дружбе директора с главным инженером, и я понял, что дело с докладной запиской Вадима закрыто. А с моим заявлением? Его тоже под сукно? Так сказать, почетная ничья. Хорошо же буду я выглядеть в глазах Фомича — поджал хвост, сделал вид, будто ничего не писал, ни на чем не настаивал.
