Саша нажал на газ, «Волга» рванула с места. А я откинулся на сиденье, прикрыл глаза. «Вчера ты приводил женщину…» Приводить я никого не приводил. Ира пришла сама, но это, разумеется, дела не меняет. Гриф секретности, стало быть, с наших отношений теперь снят. Или соседи, которые видели Иру возле дверей моей квартиры, не знают, кто она? Хорошо, если бы так. Впрочем, и это неважно. О господи, о чем я думаю! Жена узнала, что ко мне приходила любовница, надо как-то выпутываться из этой ситуации, а я? Хотя стоп! Наконец я понял, почему так холодно держался с Люсей, почему не откликнулся на ее порыв, не пошел навстречу. Заключи я мир, Люся не растерялась, содрала бы с меня три шкуры за вчерашний «визит дамы». А так она — в обороне, а кто защищается, тот всегда виноват. Вот, оказывается, в чем фокус!
И все равно объяснения не успокоили меня. Запутался я в этой шахматной партии. Получается, все утро я мучил жену из-за того, что не хотел в своей вине сознаваться. Ну, положим, не только из-за этого, и сама она кое-что заработала, но все-таки…
Неужели у всех так? Неужели всякий брак основан на неуступчивости, на борьбе самолюбий? Как это странно: пока ухаживаешь за девушкой, все готов ей простить — и то, что она опаздывает на свидания, и то, что подолгу выбирает шляпку в магазине… это даже умиляет тебя, ты свято убежден, что каждая шляпка твоей невесте к лицу, сшита специально для того, чтобы украшать ее милую головку. Ты называешь свою возлюбленную первой красавицей, обещаешь сделать самой счастливой, но вот проходит несколько лет, и уже не можешь простить ей плохо выглаженной рубашки, а в кино вы угрюмо смотрите в разные стороны, вам не о чем поговорить пятнадцать минут перед началом фильма. Неужели у всех так?
— Саша, — окликнул я водителя, — когда на свадьбу пригласишь?
— Все, Игорь Сергеевич, полный отбой!
— Поссорились, что ли?
— Говорю же, полный отбой. Слишком много от меня хочет. Надумал я в прошлое воскресенье в Дальневосточный смотаться, на футбол. А она: пойдем к подруге, посидим, потанцуем, то-другое. Есть у нее тут Нинка, такая оторва. Я свое; ну, она психанула: ты со своим футболом… маньяк, что ли. Ну, а зачем на горло брать, спрашивается? Меня даже старшина в армии на горло не брал, бесполезный это номер.
Саша полез за сигаретами, прикурил, потом вопросительно взглянул на меня.
— Ладно уж, дыми, — разрешил я, — только опусти стекло.
С завистью посмотрел на парня: он был красив небрежной мужской красотой; в своей неизменной кожаной куртке походил то ли на мотогонщика, то ли на тренера по боксу.
— Съездил в Дальневосточный, то-другое, два дня ее не видно, а вчера заявляется, цыпочка. Пошли, мол, к Нинке. Ну, пошли так пошли. Только предупреждаю по-честному — чтоб без фокусов. А то клеются к ней разные шпендрики, обнимут, прижмутся, то-другое.
— Ревнуешь, значит?
— Еще чего! — возмутился Саша. — Просто если не твоя, то не лапай. А то танцует с ней один и лапает, гад, как свою. А та глаза закрыла, прижимается к нему. Я подошел и говорю: осторожней, мол, на поворотах. Она обиделась, а он смотрит на меня и, что характерно, вроде не понимает ничего, будто не ему, а форточке говорю. Ну, я и врезал… Хотел еще раз, да он уже отключился. И тут Светка бросается ко мне: дикарь! Ага, «дикарь», да еще и этот, как его… «маньяк»! Ну и ей заодно засветил. И разошлись как в море корабли.
— Женщину бить нельзя.
— Да какая она женщина! Обыкновенная шалава! От хорошего обращения она враз наглеет… Вот увидите, скоро прибежит ко мне, никуда не денется.
Похоже, не удалось мне убедить своего водителя. Больше того, вспомнил утренний разговор с Люсей и подумал: чем строже к ней относишься, тем охотнее она повинуется. И если Люся признает только силу, то неизвестно, кто из нас больше виноват: она ли в том, что плохая раба, или я, что плохой рабовладелец. Да что там плохой — вообще никуда не годный!
В приемной меня поджидал председатель завкома. Я поежился: трудное предстоит объяснение — неприятное и щекотливое. Хуже нет, когда не чувствуешь за собой стопроцентной правоты: можно провести разговор нахально, «на арапа», и неуверенности твоей никто не заметит, а все равно чувствуешь, как дрожат коленки. Ночью мне приснилась невозможная белиберда: как будто бы я вручал Тамаре ордер на квартиру, но в последнюю секунду Стеблянко выхватил его и принялся меня стыдить: у Печенкиной десять тысяч квадратных метров, а мы даем ей еще одну квартиру. Я начал возражать, и тогда он молча схватил меня за руку, мы полетели над городом. Снижались над Заречьем, над новым жилым микрорайоном, музыкальной школой, и всюду Стеблянко говорил мне укоризненно: «Здесь у Печенкиной тоже квартира, хотя она и не прописана». Тьфу, черт! Сколько раз проваливался я в эти воздушные ямы и взмывал вверх…
Я с усмешкой посмотрел на председателя завкома: что, если сказать ему о ночном путешествии? Нет, не стоит. Не поймет или, еще хуже, истолкует в свою пользу, так я всю игру испорчу. Пропустил Стеблянко в кабинет, а сам задержался на минуту, попросил Галю разыскать нужных мне людей. В ее глазах было столько жалости, что мне на мгновение стало не по себе — неужели мои дела так плохи? Я попробовал улыбнуться и сказал бодрым голосом:
— Галя, жизнь продолжается! Разве не так?
— Так, Игорь Сергеевич, — вяло согласилась она.
Вошел в кабинет и бросил испытующий взгляд на Стеблянко. Он был похож на учителя сельской школы: гладко зачесанные назад волосы с аккуратным пробором посередине, голубые спокойные глаза. А одевался он как-то по-домашнему: полушерстяная рубашка без галстука, воротничок поверх пиджака, в нагрудном кармане — расческа и две шариковые разноцветные ручки.
Он чувствовал себя напряженно и неуверенно, словно в сиденье стула навтыкали гвоздей. Я поинтересовался его здоровьем, чего, кстати, никогда не делал, и Стеблянко обрадовался, принялся нудно и подробно рассказывать о печени и о диете. А я в замешательстве обнаружил, что не удосужился придумать никакого предлога, никакой темы для разговора, чтобы потом, под сурдинку, дать на подпись документы. Придется идти ва-банк.
— Ну, очень рад, — оборвал я на полуслове его длинную исповедь и подсунул бумаги. — Мы с Ермолаевым решили поменять одного очередника. Надеюсь, вы ничего не имеете против?
Стеблянко взглянул на бумажку, пробормотал: «Нет, отчего же», — потянулся за ручкой, потом смущенно отложил документы и сказал, запинаясь:
— Но ведь исполком не пропустит.
— Исполком я беру на себя.
Стеблянко снова полез в карман, вынул ручку, но подписывать не стал.
— У вас какие-нибудь сомнения, Николай Остапович? — спросил я иронично: можно ли, дескать, сомневаться в очевидных вещах. — Вы, наверное, не заметили медицинскую справку. Мать Печенкиной тяжело больна, у нее парализовало правую сторону.
— Я знаю, — кротко вздохнул Стеблянко. — Здесь палка о двух концах. С одной стороны, хочется помочь Печенкиной, с другой — условия у нее лучше, чем у многих очередников. К тому же она замешана в происшествии с рыбой.
«А это уже третий конец», — заметил я про себя. В любой иной ситуации не упустил бы возможности сострить, но сейчас был явно не тот случай.
— Ну? — спросил я резко, словно подталкивал председателя завкома — решай наконец, с кем ты: со мной или с Черепановым?
— Можно мне подумать? — неожиданно тонким, жалобным голосом спросил Стеблянко. — Денька два-три.
Ах, вот оно что! Завтра тебе и думать будет нечего, и без того станет ясно, чью голову принесут сюда на острие копья. Решил, значит, переждать, отсидеться в кустах. Ну нет, не доставлю я тебе такого удовольствия.
— Николай Остапович, дорогой, — начал я нарочито спокойным голосом, хотя предчувствовал, что не выдержу, сорвусь. — Я понимаю, каждый из нас заботится не только о человечестве, но и о самом себе. — Стеблянко сделал протестующее движение рукой, но я продолжал, повышая голос: — Да, да, не будем лицемерить, и о себе тоже. Это естественно. Но нельзя, Николай Остапович, заботиться лишь об одном себе. Хотите всем угодить? Для всех быть хорошим? Не получится! — Я видел, как Стеблянко пытается возразить, чувствовал, что зашел слишком далеко, что пора остановиться, но не смог сдержаться и перешел на крик: — Ну, чего вы боитесь? Вечно дрожите как заяц!
