А может, я сам виноват в том, что не загрузил Вадима, продолжал по привычке тянуть полный воз? Но ведь из-под палки работать никого не заставишь. Перепроверять да контролировать — себе дороже обойдется. Да и не тянет Вадим на эту должность, чего уж там скрывать. Нет у него вкуса к самостоятельным поступкам, решениям, которые надо принимать сразу. Когда я уезжал на несколько дней, то безделье его не было особенно заметно. Но если отсутствовал неделю и больше, видел по приезде, сколько накапливалось дел, которые он должен был решить, но не решал. А потом и начальники цехов поняли, что по главным вопросам обращаться к нему бесполезно, и дожидались моего возвращения.

А резолюции! Это ведь курам на смех, какие резолюции ставил он на докладных. Там, где речь шла о конкретном вопросе, который надо было решать срочно, он писал: «Разобраться», «Принять меры». Кому? Какие меры? Однажды я не удержался, показал Ермолаеву письмо с такой резолюцией. Было это как раз в тот момент, когда мы искали причины, почему не ладится дело с беленой целлюлозой. Ларчик открылся просто: цех водоподготовки. Он не обеспечивал нужного качества очистки, и это сказывалось на целлюлозе. Начальник цеха подготовил подробную докладную, я был в отъезде, а Черепанов начертал свое знаменитое резюме: «Принять меры» — и положил бумагу в одну из папок, которые хранились у него в шкафу. Получалось, он написал резолюцию самому себе. Хорошо еще, начальник цеха забеспокоился, поинтересовался, что с его предложениями. Мы принялись искать концы и обнаружили докладную.

Рассказал я секретарю парткома об этом в юмористических тонах, чтобы тот не подумал, будто я жалуюсь, ищу защиты и сочувствия, но смех смехом, а если подумать, то целый месяц комбинат гнал целлюлозу низкого качества… И вот теперь этот человек напролом рвется к власти!

Я почувствовал возбуждение, которое всегда было плохим помощником, но несколько раз в жизни решительным поступкам я был обязан именно такому состоянию, когда море по колено. Набрал номер телефона и продиктовал Гале приказ о том, что на время отпуска исполняющим обязанности директора комбината назначаю главного технолога Чантурия Гурама Шалвовича. Потом вызвал водителя и в его присутствии написал заявление — стиль его был самым парламентским, но вопрос стоял ребром: или я, или Черепанов — вместе работать дальше не считаю возможным. На конверте я сделал пометку: «Весьма срочно!», может быть, Колобаев прочитает заявление уже сегодня.

Вызов брошен — я не мог не понимать этого. Меня охватила волна высвобождения из давнего, тягостного плена, и в то же время чувствовал мелкий, противный страх, из-за которого дрожали пальцы, ладони становились липкими. Я с нетерпением посматривал на телефон, ожидал, когда же последует реакция на мой безрассудный выпад.

Потом лег на диван и взял в руки любимую свою игрушку — радиоприемник.

Транзистор этот доставил мне в свое время немало хлопот. Когда комбинат установил прямые контакты с японской промышленной фирмой, приехала делегация, которая кропотливо, детально обговорила все пункты соглашения. Помню, тогда я сказал Фомичу: «Удивляюсь, почему японцы не берут с нас денег за учебу». «Какую учебу?» — не понял тот. «Ну как же! Умение быть деловыми людьми. Не считать ворон, не надеяться на авось, а учитывать все: и на сегодня, и на десять лет вперед, и в глобальном масштабе, и каждую мелочь». «Ну, не надо идеализировать буржуазный стиль работы», — остудил мой пыл Фомич.

После того как переговоры закончились, господин Сунао Усиба передал мне на банкете аккуратно упакованную картонную коробку: «Разрешите выполнить личное поручение уважаемого президента нашей фирмы — вручить вам небольшой памятный подарок». Я поблагодарил, раскланялся и не открывал коробку до самого вечера, пока не пришел домой: думал, там и в самом деле какие-нибудь сувениры вроде «Золотой тайги», которые мы повезли в Токио. Оказалось: прекрасный современный транзистор, последняя модель — с индикатором, магнитной антенной, наушниками и автостопом. Я, как ребенок, принялся щелкать рычажками, крутить ручки наводки, и до сих пор это остается любимым моим занятием, особенно когда так вымотаешься, что даже книга из рук валится.

Ну, а потом мне предстояло решить, что делать с транзистором. Вправе ли я принимать такой дорогой подарок? Не есть ли это подкуп? С другой стороны, не принять его тоже не было оснований. Словом, терзался сомнениями и спустя несколько дней спросил у Фомича, как мне поступить. Тот сделал вид, что не слышал вопроса, и перевел разговор на другую тему. Решил посоветоваться на всякий случай с Ермолаевым. Он засмеялся: «Присоединяюсь к мнению первого секретаря горкома».

— Так он ничего не ответил!

— Разве? По-моему, ответил очень ясно: не морочь голову!

Потом, когда Володя увидел транзистор, от восхищения прищелкнул языком: «Настоящая портативная радиостанция!»

Я нашел волну, где русская речь звучала с акцентом: в одних передачах — еле уловимым, других — резким и отчетливым. Дикторы, обозреватели, комментаторы раскраивали карту новостей, анализировали мгновенно меняющуюся ситуацию в мире. Новые террористические акты в Италии. Результаты выборов в Португалии. Чрезвычайное заседание министров стран — экспортеров нефти… Десятки версий, прогнозов, гипотез, и каждая претендует на исключительную достоверность и убедительность.

Повернул ручку настройки дальше, пока не остановил меня усталый женский голос: «Здравствуй, Федя! У нас все в порядке. Я работаю, дети учатся. Очень скучаем по тебе, беспокоимся, как переносишь ты суровый северный климат. Были у нас в гостях Володя с женой. Отпуск они провели хорошо. Погода в Москве холодная и дождливая, скорее бы зима. Ждем от тебя писем».

Шла передача для полярников. «А теперь, — бесстрастно объявил диктор, — вызываем старшего научного сотрудника станции «Северный Полюс-22» Николаева. С вами, уважаемый Павел Григорьевич, будет говорить ваша внучка Оленька».

Послышался шум переставляемого микрофона, покашливание, чей-то громкий шепот, потом медленно и звонко зазвучал детский голос: «Дедушка, я уже выросла и стала совсем большой, ты меня даже не узнаешь. Приезжай поскорее, ты будешь читать сказки, а я буду их слушать».

Мне вдруг стало грустно. Вот так всегда мы чего-то ждем — скорее бы зима наступила, дедушка приехал, дети выросли… И как хочется верить, что все будет хорошо, когда человек вернется после долгой разлуки! А, впрочем, почему бы и нет? Или я завидую уже таким элементарным вещам, как спокойствие и лад в доме?.. До смерти захотелось увидеть сына. В понедельник утром Люся отвезла его к няньке. Два дня всего прошло, а я почувствовал, как соскучился по нему. Дольше всего во мне сохранялось чисто телесное ощущение Андрюшки — запах его волос, ни с чем не сравнимое ощущение, когда я гладил его худенькое тело, где прощупывалась каждая косточка.

Набрал номер и подождал несколько минут: няня не сразу поднимала трубку, считала, что телефон может ее ждать бесконечно долго.

— Ну, Ангелина Антоновна, какие будут указания?

— Указания ты отдаешь, — серьезно возразила старуха. — Гляжу, доуказывался — всю рыбу в Алгуни отравили.

Меня почему-то задело ее замечание — сговорились они, что ли?

— Так уж, няня, и всю. Посмотри, сколько ее на балконах вялится. И, между прочим, даже кета. А ведь ее ловить запрещено!

— Раньше, пока яды всякие в реку не бросали, и ловить можно было и рыбы всем хватало. С кетой в будние дни и обедать и завтракать садились. А теперь что? Захотела я твоему ушицы сварить, пошла в магазин, а там эта, как ее, с а б л я. Только и считается, что рыба, а в ней и нет-то ничего — кости да чешуя. А когда в океане рыбу переловят, говорят, водоросли будем есть да ракушки разные.

— Океан большой, на наш век хватит рыбы, — успокоил я няню.

— На мой, может, и хватит…

Я понял, что пора сменить тему, и спросил, как Андрюшка.

— Жив он, твой, жив! Что, опять будешь разговаривать?

Она не одобряла наших телефонных бесед, считала их баловством.