Кандыба прошел через кабинет, отдуваясь, медленной слоновой походкой. Кто бы мог подумать, что ему всего тридцать девять: тучный, с опухшим лицом, резко очерченными подглазьями, он тянул на все пятьдесят. Конечно, такая работенка не для хронического сердечника. Сколько раз Кандыба просил, чтобы перевели его на другую должность, поспокойнее, и в горкоме обещали: вот сдашь объект, обязательно что-нибудь придумаем. Но Кандыба сдавал один объект, тут же принимался за другой, и конца-края этому не было видно.

Тимофей Филиппович отдышался, сел напротив меня и сказал без всяких предисловий:

— К декабрю фабрику не сдадим.

— Придумай что-нибудь новенькое, — добродушно заметил я.

Тактику Кандыбы я изучил прекрасно: он запугивал, угрожал, шантажировал — впрочем, иногда это была единственная возможность добыть нужные материалы. Правда, иногда Кандыба без нужды дергал меня там, где вполне мог обойтись и своими силами. А он на всякий пожарный случай подстраховывался: сами не смогли сделать — что же с меня, бедного, спрашивать!

— Ну, кому звонить? — спросил я Кандыбу, уже наперед зная «сценарий».

— Хрипачеву. Я не намерен из-за этого мерзавца партийный билет отдавать. Он у меня один.

Я нажал клавишу селектора, но тут же отпустил: надоела эта спекуляция партийным билетом!

Кандыба продолжал ворчать: раньше сами замесы делали и горя не знали, а сейчас построили завод, привозят бетон такого качества, что хоть ломами долбай.

— Давай закроем завод! — предложил Черепанов.

Да, один тренируется в остроумии, другой бессильно разводит руками, но никто не хочет портить отношения друг с другом, уступают эту приятную обязанность мне. Нажал клавишу селектора — решил передать микрофон Кандыбе: пусть сам объясняется, но Хрипачева, как назло, не было на месте. Тогда подозвал Кандыбу, показал: вот здесь, третья слева, клавиша, нажмешь ее и сможешь напрямую переговорить с директорам железобетонки.

— Прошу! В любое время к твоим услугам. Приходи, объясняйся из моего кабинета и от моего имени. Все ясно?

— Все, — ответил Кандыба упавшим голосом.

Какие-то у меня сегодня амбициозные поползновения! Происшествие с рыбой подействовало или просто нервы сдают? Нет, так разговаривать нельзя, толку от этого не будет. Все мы работаем не за страх, а за совесть, уж, конечно, не ради орденов и благодарностей к праздникам. Тот же Кандыба — дай ему рабочую силу, материалами обеспечь сполна, что, не стал бы он сдавать объекты в срок? За милую душу! А так — мечется, бедняга, словно в клетке.

Я вспомнил, что хотел поговорить с Кандыбой о Доме культуры. Вчера Люся с возмущением швырнула городскую газету: «Объяснись наконец с этим упрямым редактором! С Иванцовым! Тебя, как мальчишку, шпыняют по любому поводу».

Люсины эмоции я привык делить как минимум надвое, но сейчас меня что-то задело. Я взял газету. Статья была о том, как двое хулиганов избили пожилого рабочего. Дальше говорилось, что в Таежном плохо организован досуг молодежи, а строительство Дома культуры опять затягивается на долгий срок. Все верно. Одно только непонятно: зачем меня здесь упоминать? Люся, пожалуй, права, вполне можно было обойтись и без моей фамилии. За два года я привык к тому, что появляется она почти в каждом номере газеты: если речь идет о комбинате, в скобках обязательно напоминают, кому он обязан своими успехами или промахами. Сказал как-то Иванцову: не склоняйте меня без особой надобности, — тот обещал проследить, но не очень, видно, помнит о своем слове.

Да, и все же я еще раз вспомнил про этот заколдованный объект. Уже сколько всего понастроили с тех пор, как заложили фундамент, возвели коробку, а дальше — ни с места. И никто вроде бы не виноват. Все хотят закончить Дом культуры, но опять подворачивается стройка поважнее… Туда и рабочих перебрасывают и материалы.

Об этом я и хотел поговорить с Кандыбой. Вид у него был усталый, замотанный, чувствуется, он и за воскресенье не отдохнул, а в субботу у строителей всегда решающий штурм.

— Тимофей Филиппович, надо что-то делать с Домом культуры. Иначе…

Неожиданно в кабинет заглянула Галя. Она редко заходила без вызова — или по очень срочным делам, или когда не хотела, чтобы в приемной слышали, о чем она говорит по селектору.

— Вы просили срочно найти Авдеева. Пусть подождет?

Не стоило бы беседовать с Личным Домом при Черепанове. Да и с Кандыбой не закончил разговора. Всегда так получается: хвост накрутить успеваешь, а разобраться толком или сказать человеку несколько добрых слов времени не хватает. Но мне не хотелось, чтобы Авдеев долго ожидал меня — пусть лучше инженер или начальник цеха посидят в приемной, чем рабочий. Ладно, уж если так получилось, может, оно и к лучшему — все станет на свои места.

Вспомнилось, как десять лет назад Авдеев напросился, чтобы его выбрали председателем жилищной комиссии на СБО. Город только-только начинал строиться, закладывали первые дома, из-за каждой квартиры шел бой — все имели практически одинаковые основания претендовать на жилье, и у меня иногда мелькала еретическая мысль: не легче ли решить вопрос простой жеребьевкой? Можно себе представить, какие грозовые разряды скрещивались над жилищной комиссией — как бы она ни мудрила, обиженных все равно оказывалось больше, чем довольных. А тут Авдеев, можно сказать, сам напрашивается сесть на эту раскаленную сковородку. Или задумал поскорее решить квартирный вопрос? Авдеев, видно, почувствовал мои сомнения и с пафосом произнес: «У меня личный дом в Передовом, в пятнадцати километрах отсюда. И койка в общежитии. Так что корысти никакой не имею». Потом это заявление он повторял на заседании жилищной комиссии всякий раз, прежде чем приступить к решению вопроса. «Личный дом», о котором так торжественно упоминал Авдеев, представлял собой деревянную избу, без удобств, где, кроме самого Авдеева, жили мать и сестра; ездить в поселок Передовой было неудобно, только на попутных, поэтому каждый, кто знал обстоятельства дела, не мог удержаться от усмешки… Так за Геннадием и закрепилось это прозвище — Личный Дом.

Авдеев вошел в кабинет по-хозяйски — несколько раз он бывал у меня в приемные дни. Странный это был проситель — хлопотал не за себя, а за других, притом не из корыстных соображений, как тоже иногда бывает, а только из чувства справедливости. Я вышел из-за стола, встретил Авдеева у дверей. Только сейчас заметил, что за последние годы его рыжеватые волосы полысели со лба, отчего голова стала казаться еще более круглой, а на лице заметнее выделялись хитрые белесые глазки.

Оба кресла у приставного столика были заняты. Если Авдеева посадить отдельно от Кандыбы и Черепанова, это будет выглядеть неловко, получится, будто я обособляю его. Поэтому подошел к столу для заседаний, отодвинул стулья, сел рядом с Личным Домом. Разговор вроде бы приватный, но в то же время секретов особых у нас нет — пусть слушают, кому интересно.

Геннадию пришлось сесть спиной к Черепанову, и он оглянулся смущенно, заерзал на стуле.

— Ну, Гена, как дела? — поинтересовался я, вытащил пачку сигарет, которые держал специально для посетителей. — Закуривай… Извини, что потревожил, но тут ЧП на комбинате. Вернее, на станции. Как же это ты?

Авдеев пожал плечами:

— О чем вы, Игорь Сергеевич?

Черепанов с шумом отодвинул кресло, подошел к столу, сел напротив Личного Дома:

— Брось дурочку из себя строить! Можешь не темнить, мы уже все знаем.

«Что он лезет? — подумал я с раздражением. — Сейчас все испортит. И вообще слишком по-хозяйски чувствует себя в чужом кабинете». Я хотел осадить Черепанова, но подумал, что устраивать сейчас перепалку ни к чему.

— А знаете, — запальчиво ответил Авдеев, — чего тогда спрашиваете?

— Ну, Авдеев, — стукнул Вадим кулаком по столу, — Ты допрыгаешься!

— Вы кулачки поберегите. Стол твердый.

Я решил вмешаться и объяснил Авдееву, в чем подозревают комбинат. Он развел руками:

— Товарищ Черепанов уже все выяснил. К чему меня спрашивать!