Все это девушка проговорила неприязненно, и он понял, что ей совсем не хотелось посвящать чужого человека в малоприятные для нее семейные тайны, но она решила лучше сделать это сразу, чтобы потом избежать еще более нежелательных для себя объяснений, тем более что она сейчас сама сказала все, что считала нужным, а тогда бы ей пришлось отвечать на расспросы. И еще она сказала, что сейчас поедет к дому, где заберет мешок с помидорами, а потом вернется в город, на базар.
И он снова подумал, что очень неуместное выбрал для себя путешествие, но снова из какого-то упрямства остался. Только не стал уже, как сначала, острить и подделываться под обычную свою жизнерадостную маску, а повторил почему-то дважды «тем более», хотя в том, что сообщила ему девушка, не было ничего, что могло бы упрочить его решимость ехать дальше.
В одном он только не разочаровался — в своей догадливости. Домик на окраине, куда они подъехали, был именно таким, как он мысленно его представлял. Еще в очереди, дожидаясь такси, он почему-то подумал, что девушка живет обязательно в таком вот домике, которыми обычно застраивают окраину рабочие, плотники, торговцы пивом, и что если девушка живет даже и не в таком домике, а где-то в центре, в многоэтажном доме, то, значит, она жила на окраине раньше и родители ее обязательно из рабочих или продавцов. Она не была слишком красивой, да и то, что можно было назвать в ней красивым, он тоже связывал с тем, что живет она на окраине в собственном доме с огородом, садом, — хороший ровный загар, приобретенный не за несколько дней на пляже, а за долгое пребывание на воздухе, и свежий цвет лица, и полные стройные ноги, которые не привыкли к высоким каблукам, и чувствуется, даже в удобной простой обуви им было непривычно. И в лице и в манерах ее было нечто немного вульгарное, та вульгарность, которая в малокультурных семьях день за днем передается детям от родителей и которую потом ничем не вытравишь.
И теперь, когда такси подъехало к этому аккуратному домику на окраине, когда он убедился, насколько был прав в своих ожиданиях, теперь он почему-то даже обрадовался, что ожидания его оправдались, и, отгоняя от себя эти догадки, все-таки сознался в глубине души, почему обрадовался: еще тогда, в очереди на такси, его влекло к девушке именно то, что она немного… ну, наверное, и вульгарна, и что она так непохожа и на него самого, и на жену его, и на всех девушек, с которыми он был когда-то знаком.
Шофер молча слушал их немногословные объяснения, молча наблюдал, как он не очень ловко вынес из дому корзину с помидорами, долго укладывал ее в багажник, и так же молча высадил их у базара.
И здесь она впервые почувствовала благодарность к нему. То, что он делал, он вряд ли сделал бы обдуманно, рассчитанно, если бы понимал, что перед ним стоит такая-то цель. Но в том состоянии, которое иногда посещало его, ему легко было и расшевелить, растолкать угрюмых торговок, заставить их потесниться и освободить место для его неожиданной знакомой. Делал он это в том возбуждении, когда наполовину теряешь над собой контроль, и те слова, которые ты произносишь шутливым тоном, люди воспринимают всерьез, и именно потому, что шутливый тон допускает и грубость и властность, люди, которые привыкли реагировать именно на грубость и властность, этому тону подчиняются.
Короче говоря, она, сама почти не веря в то, что произошло, уже стояла за прилавком, втиснувшись между двумя торговками, и он, ее новый знакомый, уже нес откуда-то весы и несколько гирек. И она только сейчас подумала, что, не будь его, она конечно бы не стояла сейчас за прилавком, ее никакие тетки не пустили бы сюда, а она не смогла бы с ними спорить и ругаться, и за весами она не смогла бы сбегать, потому что помидоры так ведь не бросишь без присмотра, и хотя никто не притронулся бы к этой корзине, но все равно беспокойно как-то.
А соседки посматривали на нее недобро, но совсем не таким взглядом, как если бы здесь не было этого парня. Они видели, что он не муж ей, — это трудно было не увидеть по тому хотя бы, как он вежливо к ней обращался и как был предупредителен, и по тому, как робко и боязливо она к нему относилась.
Но парень этот и теток чем-то привлек — то ли решительностью своей, то ли грубоватостью, которая — это они чувствовали — не была природною его, а чувствовалось, что он парень в общем-то культурный, но и здесь, на базаре, умеет держаться, а если он знает, как надо держаться здесь, и в обиду себя не дает, то что ж — его следовало и принять за своего, хотя и надо было следить, чтобы он им не мешал ни в чем и не слишком пользовался своим положением.
А она почувствовала власть его над собой, когда он приказал — не посоветовал, а именно приказал — своим наполовину шутливым грубоватым тоном, за которым только и мог он скрыть свою неуверенность и смущение свое, когда он приказал не выгадывать особенно и не торговаться, а продавать помидоры на двадцать копеек дешевле, чем стояла цена на рынке.
Она пробовала было протестовать, но очень неуверенно и удивлялась даже, что ей легче было, когда кто-то принимал решение вместо нее. И тем более она была почти безразлична к выручке, которую она возьмет с этих помидоров, ей хотелось только, чтобы скорее все кончилось и она ушла бы отсюда, а в том, что она больше не придет сюда торговать, — в этом она была полностью уверена.
Запротестовали соседки, закричали, что он (он, а не она — машинально заметила она про себя) сбивает им цену, но с тетками ему было намного легче объясняться, чем с ней, и они быстро присмирели, когда он сказал мудреную фразу, смысл которой сводился к тому, что каждый торгует как хочет и он может сейчас даже отдать помидоры даром — никто ему этого не запретит. В его фразе даже мелькнуло слово «спекулянты», но соседки, против всяких ожиданий, не отреагировали даже на него, поняв, наверное, что в спорах с этим парнем они не возьмут верх, даже если объединятся все между собой.
И расчет его оказался верным. Ему стоило только привлечь нескольких человек, которые недоверчиво перебирали помидоры, удивляясь их дешевизне, а потом вслед за этими несколькими быстро вытянулась очередь. Они переманили людей от соседних прилавков, и ей не надо было, краснея, называть цену, потому что люди, становясь в очередь, уже видели, что здесь дешевле, и в самой очереди уже называли цену, и она только взвешивала и насыпала помидоры, а он брал деньги и даже шутил с покупателями. Он все-таки казался ей довольно-таки странным, и неприязнь к нему все еще не проходила. Она не могла объяснить этой неприязни — внешне парень ей даже нравился чем-то, но он был ей непонятен, она чувствовала, что он какой-то н е т а к о й, и она инстинктивно отталкивалась и от вежливости его и от обходительности.
Соседки, которые, завидев очередь, принялись было снова протестовать, вскоре успокоились. Они поняли, что цену им все равно не собьют: минут за двадцать они продадут помидоры и отправятся по своим молодым делам, а им еще стоять весь день — и никто никуда не денется, все равно придут к ним покупать.
Так оно и вышло. Он отнес весы, опять освободив ее от неприятной для нее обязанности. Попросил подождать его у прилавка, обратился к ней снова тем тоном, против которого все в ней мысленно восставало. Его «вы» ей не нравилось, ей привычнее было, когда парни бросали ей грубоватые слова, если у нее не было настроения разговаривать с ними, чем это обходительное «вы». У нее все время было ощущение, что парень подошел к ней по ошибке и никак в этой ошибке разобраться не может. Но в любую минуту он разберется и уйдет к великой ее радости и облегчению.
Тем не менее она терпеливо ждала его у прилавка. Хотя могла бы уйти незаметно, смешавшись с толпой, — пусть ищет ее. Но что-то удерживало. Она объяснила себе, что неудобно уйти, не попрощавшись с человеком, который так хорошо помог ей, но объяснению своему не верила.
И когда подходили к дому, она вдруг испугалась того, что должно произойти дальше, хотя она не знала еще, войдет ли он в дом, но уже чувствовала, что сама пригласит его войти… непонятно, откуда у нее взялась эта уверенность.
