— Я, кажется, тебя разбудил?

...Он остановился перед дверью и вставил ключ в замок. Снова, в который уже раз, прочел табличку на двери:

Доктор... Он хотел, чтобы дочь стала журналисткой, у нее были к этому способности, но Сильва преподнесла ему сюрприз. Решила стать хирургом и стала одной из тех редких женщин, которые работают со скальпелем и иглой в руке. Однажды он ее спросил:

— Неужели ты не испытываешь страха, когда люди умирают в твоих руках?

— Я стараюсь, чтобы они не умирали, папочка, — последовал ответ. — Когда я что-нибудь делаю, то люблю, чтобы мне все было ясно, не желаю гадать на кофейной гуще.

Он не смог противопоставить ей серьезные аргументы. Только подумал: «Если бы она была мужчиной...» Он позволил дочери заниматься тем, к чему тянулось ее сердце. Так было в их доме и тогда, когда еще была жива Жасмина. Каждый занимался тем, что его увлекало. И все к этому относились с должным уважением. А их любовь становилась еще более сильной, еще более надежной.

Он открыл дверь, в ноздри ему ударил запах пролитого коньяка. На полу валялись окурки из опрокинутой на пол пепельницы.

«Свидетельство безумного пира», — попытался иронизировать Граменов. Он был в немалой степени озадачен. Никогда он не заставал свой дом в таком виде. Он слышал от своих друзей, что Сильва стала вести себя не так, как прежде, но у него все не хватало времени поговорить с ней, чтобы докопаться до истины.

Его взгляд остановился на портрете Жасмины. Как всегда, она смотрела на него с неизменной преданностью. Милая улыбка не сходила с ее лица.

Сквозняком раскачало раскрытые створки окон, они с грохотом стукнулись одна о другую, и к ногам Велико посыпались осколки стекла. Телефонная трубка задрожала в его руке. Он набрал номер и подождал. Он даже не знал, зачем ищет дочь, о чем будет разговаривать с ней. Было ли что-нибудь такое, что требовало разъяснений? Возможно, это была лишь тревога о ней...

В трубке послышался голое Сильвы:

— Алло, я слушаю вас... — Она явно была чем-то возбуждена.

— Я вернулся, — сказал Граменов и стал искать носовой платок, чтобы вытереть внезапно выступивший на лице пот.

— А, папочка, это ты?

— Я звоню из дома. Ты ничего не хочешь сказать мне? — холодно спросил генерал.

Она ему не ответила.

— И в следующую ночь я не вернусь, — продолжал он. — Если сочтешь, что у тебя есть ко мне дело, позвони. Я буду в штабе. — Он хотел уже прекратить разговор, но услышал ее голос:

— Не суди меня строго!.. На столе для тебя есть записка. — И из трубки послышались лишь отрывистые сигналы отбоя.

Граменов взял бумажку со стола. Смотрел на нее и почти ничего не видел. Думал о Сильве, о вине перед ней, своим единственным ребенком. Когда ей исполнилось восемнадцать лет, однажды вечером она его спросила:

— Что ты больше всего любил в маме?

— Все! — ответил он.

— Почему ты не женишься снова?

— Потому что она была частицей меня самого, — проговорил он медленно и сам удивился тому, какой простой оказалась истина. Прошло десять лет, и дочь заявляет сему: «Не суди меня строго!..» Он ли должен ее судить или она его? А если уже поздно?

Он снова прочитал записку и только теперь понял: что-то случилось. Чья-то молодая жизнь закончилась трагично, а он... Телефонная трубка все еще попискивала в его руке. Он набрал другой номер.

— Я разбудил тебя?

— Ты же знаешь, у меня заячий сон, — ответил начальник штаба дивизии полковник Дамянов.

— Жду тебя в кабинете, — произнес Граменов и поспешил покинуть дом. Все там его угнетало.

На улице было безлюдно. Не хотелось ни о чем думать. Он медленно шел, и ориентиром ему служили уличные фонари. Даже не заметил, как добрался до ограды штаба, как вошел в свой кабинет. Сел на стул и попытался сосредоточиться.

Теперь он почувствовал себя совсем одиноким. Он всегда верил, что исполнил свой долг перед Жасминой, оставшись с Сильвой. Он был уверен, что с тех пор, как он принял в один из подчиненных ему полков Огняна Сариева, сына Драгана, отпадут и последние сомнения в том, будто он изменил своим боевым друзьям. Но в эту ночь все рухнуло. Оказалось, что Сильва несчастлива. А по вине Огняна во время учений погиб человек...

Дверь с шумом распахнулась, и в кабинет ворвался полковник Дамянов.

...В ту ночь и Павел почти не спал. После такого напряженного и изнурительного дня его встретил душный воздух просторной безлюдной квартиры. Недавно он попытался уговорить Венету усыновить одного из детей ее брата Огняна, но та не пожелала даже вести разговор на эту тему.

— Ты виноват в том, что я потеряла своего ребенка п утратила способность иметь другого. Прошу тебя, не напоминай мне об этом. Мы можем воспитать обоих детей Огняна, но они нам чужие. Это правда, что мать их бросила... Если ты хочешь иметь детей, уходи на пенсию и поступай завхозом в детский дом! — Она была злее, чем когда-либо.

Павел не допускал и мысли, что Венета может его ненавидеть, но чувствовал, что остыл тот порыв в их душах, который когда-то заставил ее ради него совершить акт самосожжения, а его, как сумасшедшего, носиться по всему городу при одной мысли, что она погибает. Трудно было бы указать причину такого охлаждения. Он — в казарме, она — сначала в университете, потом журналистка, а теперь Венета — главный редактор окружной газеты... Каждый шел своим путем, и квартира оставалась единственным свидетелем их одиночества.

И вчера Венета позвонила ему, сказала, что будет на каком-то весьма важном совещании с представителями из Софии. Предупредила его, чтобы он не ждал ее к ужину. Павел попытался представить себе это совещание, но у него ничего не получилось. Он включил русский самовар, подаренный ему московскими друзьями, заварил чай и начал медленно пить горьковатую жидкость.

Они не виделись с Велико несколько дней. За последние дни порядком надоели друг другу. Павел не хотел с ним спорить, потому что хорошо знал его состояние, но упрямство генерала приводило его в бешенство. Пришлось напомнить Велико о тех далеких временах, когда они были одни среди стольких врагов, когда они были сильными, потому что стреляли в одну цель и верили...

Речь зашла о Драгане, о его сыне Огняне.

— Подумай только, Драган и без того в плохом состоянии. Это доконает его...

После второй бессонной ночи Велико решил не отдавать Огняна Сариева в руки следователя. Происшествие было из самых обыкновенных. Пласт земли не выдержал, танк заскользил и свалился в овраг...

Павел опустился в кресло и закрыл глаза. Болела голова. В этот вечер он заглянул на квартиру Огняна. Того не оказалось дома. Он пропадал в полку, потом где-то в городе, и Павел все никак не мог напасть на его след. Павел заснул не раздеваясь. Его разбудил звонок телефона. Голос Велико прогнал остатки сна. Павел быстро побрился и, не проверив, вернулась ли Венета, заторопился в штаб.

Еще с порога он протянул Велико бумагу и сказал:

— А Драган еще станет человеком. Ведь есть же у него душа. Я тебе говорил...

Велико взял бумагу и прочел:

«Можете и сами решать, но коль вы меня спрашиваете, то скажу: место, которое вы определили для памятника Ярославу, кажется мне не очень подходящим. Он был больным человеком, и, хотя казался высеченным из камня, в выбранном вами безжизненном пространстве ему будет холодно. Лучше воздвигнуть памятник где-нибудь возле горной хижины, откуда он мог бы смотреть вдаль и перед ним был бы простор. Вы же знаете, какая у него была широкая душа.

Драган».

Граменов вспомнил, как много лет назад, став партизаном, он впервые принял участие в бою с жандармерией. Рядом с ним залег Драган, командир отряда. Он стрелял в жандармов, а у Велико был только какой-то кинжал, доставшийся ему от отца. С таким оружием он не мог быть полезным своим товарищам. Драган заметил его волнение и отдал ему свой пистолет.