Начинает формироваться новое, патриархальное, мировоззрение, при котором мышление и вера, т. е. то, что неочевидно, невидимо, начинают главенствовать над чувственным восприятием, над очевидностью. Как оказалось, данная смена дискурса стала мощнейшим цивилизационным триггером.

Этот мировоззренческий переворот и переход центральной роли от очевидного к неочевидному глобален и касается всех сфер, в том числе религии. А.Ф. Лосев, в частности, связывает повышение роли отца с переходом от фетишизма к анимизму, когда вместо обожествления самого идола, который очевиден, обожествляться начинает дух идола, который сидит как бы внутри него, и который неочевиден[12]. Здесь уже доминирует не чувственное восприятие, а мышление и вера, ставящее неочевидное выше очевидного. Почитается уже не сама вещь, идол в своей видимой материальности, а тот дух, демон, который невидим, но внутренне присущ этой вещи. Да, он невидим, но его можно мыслить, в него можно верить. И он первичен по отношению к собственной материальной оболочке.

Конечно, было бы упрощением приписывать абсолютно всем охотникам и собирателям исключительно один взгляд, а всем земледельцам и скотоводам – другой. Речь скорее идёт о двух мировоззренческих моделях – «ментальности охотников и собирателей» и «ментальности земледельцев и скотоводов». Подобно тому как у Макса Вебера шла речь не о конкретных католиках и протестантах, а о двух видах ментальности – католической и протестантской[13].

В нашем случае тот или иной взгляд на человеческое рождение переносится на весь окружающий мир и становится особым мировоззрением, архетипом, ментальностью – «матриархатом» или «патриархатом». Первый базируется на чувственном, эмпирическом восприятии мира, на том, что можно непосредственно запечатлеть. Этому взгляду противостоит патриархальная ментальность, носители которой уверены, что главным в любом развитии является не то, что можно увидеть, а то, что можно мыслить и во что можно верить. Здесь над очевидностью главенствует неочевидное – предмет мышления и веры.

Как бы то ни было, но именно с победы патриархальной ментальности стартует развитие человеческого общества и дикость эволюционирует в цивилизацию. Некоторые современные исследователи даже символически связывают эти две модели сознания с библейской историей Исава и Иакова[14]. Исав, как охотник и собиратель, являлся носителем старой ментальности. И он проиграл своё первородство земледельцу и скотоводу Иакову – носителю новой, более прогрессивной ментальности. В итоге магистральная ветвь цивилизации («богоизбранный народ») пошла по патриархальному пути. В этом вся суть неолитической революции.

К.Ш.: Эта смена парадигм отчётливо просматривается в греческой мифологии. Как говорил Бахофен, «мифологическое наследие – …манифестация первоначального образа мыслей, непосредственное историческое откровение и, следовательно, истинный, отмеченный высокой надежностью исторический источник»[15]. Именно «миф в своих превращениях становится живым выражением ступеней развития народа, проходя их шаг за шагом вместе с ним»[16].

А.Ф. Лосев разворачивает сложную диалектику греческой мифологии в ее эволюционном развитии: «Вначале человек… все мыслит состоящим из земли или из ее порождений. Это мы и называем хтонизмом… Этот хтонизм в дальнейшем сменяется… тем, что обычно зовется героизмом, героическим веком или героической мифологией»[17]. Эти два основных мифологических цикла – хтонический и героический – отражают два этапа взросления греческого сознания – матриархальный и начально – патриархальный с его «централизацией мифологии вокруг горы Олимп и с переходом от старинной титанически – циклопической архаики к художественно развитому и героическому антропоморфизму»[18].

Хтонические мифы говорят о самозарождении и самоуправлении. Их главное действующее лицо – некое женское начало – «хаотическая мощь Земли, пребывающая в постоянном само-противоборстве»[19]. Это глобальное бесформенное «женское тело»[20] порождает недоразвитых чудовищ и страшилищ, «которые еще не дошли до какого – нибудь чёткого внешнего образа и вполне могут рассматриваться по преимуществу как только хтонические силы, и притом большей частью разрушительные»[21]. Со временем «вся эта стихийно – чудовищная мифология матриархата получает свое обобщение и завершение в мифологии Великой матери, или Матери богов»[22]. Великая мать – это некий колоссальный сгусток энергии, мировой хаос, который сам из себя, естественным образом всё порождает.

Эволюционными наследниками инфантильных хтонических чудовищ стали титаны, одного из которых звали Зевсом. Именно с выступления Зевса начинается героическая мифология, описывающая уже реалии зарождающегося патриархального мировосприятия греков. Перед тем как выступить на борьбу с титанами, Зевс теряет на Крите свой пупок. Этим символическим актом взросления он как бы порывает со своей «матерью» – породившим его хтоническим началом, – заявляя о своем особом, не титаническом происхождении и специальной, «мужской» миссии. Он не «титан», он «герой». Он не снизу, он сверху. Потеряв свой пупок, а с ним и связь с прошлым, Зевс бросает вызов титанам, побеждает их, и из своей бывшей «родины» – мирового хаоса – организовывает олимпийский порядок, примирив все противоборствующие силы.

И вот из былого хаоса рождается прекрасный Космос, известный всем нам по греческой олимпийской религии: «Теперь, и только теперь природа получает у греков то умиротворение и ту поэтизацию, которыми они прославились на все последующие века вплоть до настоящего времени»[23].

Миф, как известно, не выдумка и не сказка. Это образно – символическое описание реальности. И данная история есть прямая аналогия того, как складываются половозрастные отношения у людей. По сути, Зевс поступает как обычный подросток – тот приходит с мамой в кино, но делает вид, что он не с мамой, а сам по себе. Ведь всякий подросток в период полового созревания мнит себя загадкой, «звёздным мальчиком», сошедшим с неба для выполнения какой – то важной миссии. Нет, он не рождён, не вырос снизу, он спустился сверху. Он – «герой», который пришёл, чтобы победить «титанов» и изменить этот мир. А присутствие матери припирает его к стенке вполне реальным рождением. Он стесняется свою мать, потому что она – свидетельство его земного, хтонического происхождения.

Не стоит осуждать юношу. В нём проявляется некий древний архетип, описанный в мифе о Зевсе. Да, каждый мальчик рождён женщиной, но приходит время, и он становится мужчиной. Теперь, по закону жанра, он должен «потерять свой пупок», т. е. связь с матерью. Движимый своей высшей, «звёздной» миссией, юноша покидает родной дом и на чужбине окончательно превращается из «титана» в «героя». Теперь он должен вернуться обратно уже в новом качестве, и выполнить свою миссию – победить «титанов» и организовать свой «олимпийский» порядок. Но он не может вернуться к матери. Вместо этого повзрослевший юноша находит подходящую девушку и женится на ней.

А.Н.: Это поэтому считается, что мужчина ищет жену, похожую на его собственную мать?

К.Ш.: Возможно. Мать для юноши есть прообраз его невесты. Жена – это как бы та же самая сущность, что и мать.