…И снова Приморский бульвар. Злополучное письмо отправлено по почте, и к Илье Ильичу вернулось его обычное, спокойно-доброжелательное настроение. На думских часах половина третьего. Но Мечников не торопится уходить. Он сам предложил эту прогулку (благо день не очень жаркий), и они бродят вдвоем под зелеными сводами еще не успевших запылиться каштанов и тополей. Мечникову тридцать семь лет. Он рослый, просторен в плечах. Широко, чуточку даже театрально жестикулирует и светло смотрит в лицо собеседника. Только приобретенная от долгой работы с микроскопом привычка сутулиться, бородка и очки придают ему вид немолодого человека.

Бороду и усы в университете носят все - и профессора, и студенты. Молодежь - чтобы выглядеть солиднее ко времени выпуска. Не хочется безусым мальчишкой стоять на гимназической кафедре или адвокатской трибуне. Старые учителя и судьи и так недолюбливают молодых. Владимир - чуть ли не единственный на курсе, кто, не беспокоясь о солидности, бреет подбородок. Крутолобое юное лицо его с румянцем во всю щеку лишний раз подчеркивает разницу лет между учителем и учеником.

Да, Илья Ильич очень одобряет решение Хавкипа перейти в Петербургский университет. У него там с ассистентских времен сохранились некоторые дружеские связи. Конечно, он напишет коллегам, когда Володя поедет в столицу. Учиться, учиться! И поменьше дебатов, поменьше полемики.

- Сколько вам лет, Володя?

- Двадцать третий.

- Мне было столько же, когда старик Бэр прислал мне как кандидату на Бэровскую премию очень теплое письмо. Помнится, он даже хватил лишку, сказав что-то насчет чести, которую я окажу своему отечеству. Но одно его замечание стоит запомнить. Поменьше вступайте в полемику, рекомендовал Бэр, Кювье лишь очень редко полемизировал, а Гумбольдт - никогда! Новые открытия сами по себе - слышите, Володя? - сами по себе прокладывают путь в любой области творчества. Вот как думал старый Бэр, и я думаю так же.

Хавкин отлично понимает, что в устах Ильи Ильича значит слово «полемика». Для ученого труженика все, что не работа у лабораторного стола, над книгой, у микроскопа, в виварии, - все суета сует, политика, «полемика». Можно, конечно, сделать вид, что не замечаешь едкого намека. Вольно учителю иметь собственные взгляды, не похожие на убеждения ученика. Но интересно все-таки узнать, что профессор думает о делах революционного подполья.

- Простите, Илья Ильич, а к чему вы затронули здесь полемику?

Вопрос задан самым невинным тоном, но Мечников сразу уловил умысел собеседника. Его крупные красивые руки легли на плечи Владимира, и снова Хавкин встретил светлый, полный тепла и в то же время упрека взгляд. Это продолжалось лишь секунду, но сразу стало неловко и совестно. Лучше бы не затевать разговор. С учителем нельзя быть неискренним.

- А все к тому, дорогой друг, что я давно уже догадываюсь о ваших радикальных политических взглядах. Догадываюсь и не одобряю их. Точнее, не одобряю те скудные средства, с помощью которых вы и ваши друзья собираетесь потрясать устои. Мир значительно сложнее, нежели вам это кажется, Володя.

Да, мир сложен. Далеко внизу у их ног лежит Одесский порт. За ним до горизонта распласталась серо-голубая сталь морского простора. Дальний гул хлебных конвейеров, шум вагонеток, лязг якорных цепей едва доносятся до бульвара. Но чувствуется: берег полон шума, трудовой суеты, жара, пыли, дыма. Маленькие, еле видимые отсюда человечки тащат на плечах тюки, лезут на корабельные мачты, по едва заметным рельсам водят крошечные поезда. А тут на бульваре дамы под кружевными зонтиками, мужчины в щегольских светлых костюмах, няни с красиво одетыми упитанными детьми сидят на скамейках, гуляют, любуются морем. Чуть слышно бушует внизу порт. Лишь изредка долетает до слуха гуляющих требовательный вой пароходной сирены.

Мечников тоже смотрит в сторону порта, но для него это только пейзаж. Он вглядывается лишь в себя, в глубину своих заветных убеждений.

- Поймите меня правильно, Володя. Поймите, политические задачи требуют не только личного мужества. Они требуют образования и серьезной подготовки. То есть того самого, чего у вас, студентов, пока нет. Учитесь. Нельзя преобразовывать общество, не зная элементов науки. Иначе с вашим делом повторится то же, что с медициной прошлых веков: чтобы лечить, достаточно было просто быть старой женщиной или знахарем.

Только учиться? Но ведь мир безумно несовершенен. Даже тот, кто занимается самым, казалось бы, мирным делом - наукой, - каждый день ощущает на себе жестокость и дикость власти. Как учитель не понимает, что терпеть эту несправедливость больше нет сил! Для чего, собственно, и нужен в обществе студент, ученый, всякий честный интеллигент? Разве не затем, чтобы будить в народе мысль, не давать укрепиться гнусной привычке к рабству?

Маленький розовощекий мальчик, убежав от няни, пытается забраться на скамейку. Он пыхтит, хватается за перекладины и смешно перебирает в воздухе толстыми ножками. Улыбка освещает лицо Мечникова. Ему очень хочется помочь малышу. Присев на корточки, он осторожно протягивает руки, чтобы подсадить шалуна.

- Илья Ильич, это та самая скамья, на которой убит генерал Стрельников.

Слова эти сорвались у Хавкина как-то сами собой. Он не собирался расстраивать учителя. Но Мечникова неожиданное признание ударяет, как электрический разряд. Он быстро поднимается и с сомнением смотрит на злополучную скамью, не замечая больше упорного малыша. Кажется, близорукие глаза его ищут на дереве пятен крови или следов борьбы.

- Но кто вам сказал, что это та самая?

- Я здесь был.

- В тот день?

- Да.

- Хочу надеяться, случайно?

- Нет… Не совсем.

Мечников принял это откровение молча. Ему не хочется больше оставаться на бульваре. Да и поздно, пора обедать. Ольга Николаевна будет ждать. Может быть, Володя пообедает у них? Владимир рад провести с учителем остаток дня, но едва ли это следует делать. Илья Ильич, наверное, не знает, что Хавкин состоит под гласным надзором полиции. Его визит может навлечь на Мечниковых нежелательное внимание властей. Не стоит рисковать. Густые светло-каштановые пряди профессорской шевелюры совсем поникли. Ученики покидают храм науки, их тянет площадь, политика. Неужели и этот уйдет туда же? Ученый пытается переменить разговор.

- Вы совсем перестали брать у меня немецкие журналы, - укоризненно качает он головой. - Между тем в последнем номере «Deutsche medizinische Wochenschrift» сообщается, что в марте нынешнего года, в том самом марте, когда ваши друзья рисковали своей головой, отнимая жизнь у какого-то жалкого генерала, Роберт Кох в Берлине открыл возбудителя бугорчатки. Вы понимаете, какого масштаба это открытие? Чахотка - вот подлинный генерал смерти, на которого не жаль патронов. И Кох нанес ему сокрушительный удар. Наука, а не политика протянула руку помощи миллионам страдальцев. Но это только начало. Теперь, когда выделен возбудитель, я уверен, найдут и противоядие. Да не будь я зоологом, я помчался бы в Берлин или Париж учиться у Пастера и Коха, учиться борьбе со смертоносными микробами. Отстаивать человеческие жизни - вот что сейчас надобно делать каждому, кто приобщился к таинствам медицины и биологии.

Новость, сообщенная Ильей Ильичом, действительно колоссальная, но она не может поколебать убеждений Владимира. То, что говорит учитель, - истина. Но не вся. Восставать против деспотизма не менее важно, чем отстаивать человеческую жизнь у холеры и чумы. В газетах пишут о том, что благодарная Италия с великим почетом проводила недавно в последний путь революционера-освободителя Гарибальди. Джузеппе Гарибальди не делал научных открытий, но кто посмеет сказать, что дело его жизни менее благородно, нежели дело Роберта Коха.

Мечников пожал плечами. Площадь… Политика…

Разговор угасал. Они шли по Итальянской улице, приближаясь к Дерибасовской. Илья Ильич искал глазами экипаж. Сегодня он достаточно находился. Эта вынужденная свобода, свобода от научных занятий, пожалуй, больше утомляет его, чем напряженный труд в лаборатории. Кажется, этот извозчик свободен.