Аксум, столица древнего Аксумского царства в верховьях Голубого Нила, приносит новые размышления. «Аксум весь на камне и прилип, как гнездо ласточки к горам». Кругом на сотни километров каменистые неплодородные почвы, посевы редки, провианта и корма для скота мало. И вдруг среди каменной полупустыни - город, современник египетских фараонов, где с древнейших времен сохраняется множество гранитных обелисков. Высота этих культовых сооружений достигает 20 - 24 метров. Ночью в палатке Вавилов долго описывает обелиски, раздумывает о прошлом и настоящем края. «Для Эфиопии это удивительные сооружения, свидетели напряжения воли… Чтобы доставить каменные монолиты, отделать их, выбить даже простой орнамент, нужно было много концентрированной энергии…» Но откуда она в районе, который не мог прокормить больших групп земледельцев? Загадка…

И еще одна линия постоянных раздумий: ученого занимает роль воли в человеческой судьбе, роль энергии, энтузиазма в судьбах коллектива и целых исторических эпох. Он делает заметки в дневнике о волевых качествах раса Тафари, о безволии части русских эмигрантов, «не приспособленных ни к напряженному мышлению, ни к работе», о концентрированной энергии некоторых периодов эфиопской истории. Его кредо четко: без воли и личность, и народ равно замирают в своем поступательном движении. Можно соглашаться или не соглашаться с этим тезисом, но трудно спорить с тем, что в каждой записи виден сам автор: человек целеустремленный, собранный, полный презрения к тем, кого он именует «историческими медузами».

Абиссинская эпопея без всякого снисхождения испытывает человеческие качества участников экспедиции. Каждый день приходится на практике доказывать твердость своей теоретической позиции. Вот навстречу каравану с винтовками наперевес выходит шайка разбойников, которая объявляет себя «заградительным отрядом». Перед лицом опасности солдаты и погонщики, вчерашние лихие драчуны и скандалисты, вдруг вянут и начинают с надеждой поглядывать на начальника каравана. Вавилов принимает, очевидно, самое разумное из возможных решений: дарит атаману две последние из оставшихся в запасе бутылки коньяку и ночью под носом у перепившейся шайки уводит людей и мулов в безопасное место. Он не теряет присутствия духа и после того, как в северном горном районе гибнет несколько вьючных животных. Может быть, выбросить часть растительных образцов? Ни за что! Каравану подается команда спешиться и разместить поклажу на верховых животных. Для себя начальник не делает исключения. Как и остальные, он несколько сот километров шагает по горам пешком. Теория у профессора Вавилова никогда не расходится с практикой.

…Виктор Евграфович Писарев как -то подарил мне почтовую открытку, посланную Николаем Ивановичем 3 апреля 1927 года из города Асмара (Эритрея): «Дорогой Виктор Евграфович, спешу сообщить Вам, что Абиссинский поход закончен. Сделано то, что…» К сожалению, прочитать, что именно сделано, невозможно: кто-то из домашних пожелал, очевидно, вставить в рамку нарисованного на обороте негритенка и отрезал весь текст. Впрочем, и так известно: итоги экспедиции превзошли все ожидания. Полностью подтвердилось то, о чем Николай Иванович писал вскоре по приезде в Аддис-Абебу: «По пшеницам находки здесь исключительной важности. Вся группа durum (твердых. - М. П.)… центрируется здесь». И еще: «Здесь совсем особый центр… и вся поездка моя осмыслится завершением Абиссинского центра». Сто двадцать посылок, отправленных из Восточной Африки, доставили в Ленинград шесть тысяч образцов культурных растений - во много раз больше, чем дала какая-либо другая страна мира.

Поездка по странам Средиземного моря на этом не закончилась. После Эритреи была Италия, потом Южная Франция, Испания, Португалия. На обратном пути, направляясь домой, Вавилов обследовал также горы Южной Германии. Письма с дороги сохранили для нас целую гамму живых интонаций путешественника. Он все еще с обидой и затаенной завистью поглядывает в сторону Египта; как ботаник чуточку гордится собой («Я насобачился видеть вещи невидимые»). Приставленные испанской полицией «ангелы-хранители» настраивают ученого на юмористический лад, а старые знакомые - донкихотовы мельницы на холмах Ламанчи - вызывают трогательную улыбку. Случается ему бывать и резким, особенно если речь заходит о чьих-то «глупых» научных ошибках. Но какие бы чувства ни рождались в душе, голос Вавилова всегда сохраняет ту абсолютную искренность, которая дана лишь людям чистых помыслов. Эта искренность звучит и в строках, обращенных к жене: «Как Агасфер мотаюсь по Вселенной. О, если бы ты знала. дорогая, как мне надоело мотаться…»

Глава восьмая

ЗА ОКЕАН

1932 - 1 933

Мне очень по душе нарушение основного закона Ньютона - закона инерции покоя, превращения его в инерцию движения.

Н. И. Вавилов

У него была причуда, над которой охотно, хотя и беззлобно подшучивали современники: за пределами семьи он не любил говорить о себе в первом лице. Доклады президента ВАСХНИЛ и директора Института растениеводства полны сложных ухищрений, направленных на то, чтобы как-нибудь обойти ненавистное местоимение «я». Даже в том единственном литературном жанре, где «я» кажется абсолютно незаменимым - в автобиографии, - академик Вавилов ухитряется именовать себя в третьем лице.

Особенно забавно это выглядело в переписке с сотрудниками. Единственный организатор и участник зарубежных экспедиций академик Вавилов упорно обращался к своим коллегам как бы от лица некой группы. «Мы тронули немного картофель», - пишет он вировцам из Южной Америки, после того как разыскал новые виды и сорта картофеля. «Мы сердиты на Вас за то, что Вы ничего не пишете», - выговаривает он находящемуся в экспедиции профессору Букасову.

В этой странной, на первый взгляд, манере не было ничего показного. Точно так же руководитель многотысячного научного коллектива никогда не пользовался в переписке с подчиненными формулой «предлагаю Вам», заменяя ее уважительным «прошу Вас». Это было для него столь же естественно, как помнить имя и отчество каждого сотрудника института, знать, кто чем занимается, к чему стремится. Личная скромность всегда соседствовала у него с глубоким уважением к чужой личности.

Оставим, однако, причуды ученого и задумаемся над письмом из Нью-Йорка, которое Николай Иванович послал в сентябре 1932 года. Только что окончился VI Международный конгресс генетиков, где советский делегат не только выслушал сообщения крупнейших биологов мира, но и сам выступил с двумя докладами, которые привлекли всеобщий интерес. И вот после серьезнейшего международного экзамена русский ученый удовлетворенно заявляет: его научный путь верен. Каков же он, этот путь?

На одном из международных конгрессов Джон Рассел назвал Николая Вавилова «наиболее выдающимся из путешествующих биологов наших дней». С оценкой Д. Рассела, выдающегося почвоведа, нельзя не согласиться. Биологическая наука вкусила от вавиловских экспедиций поистине богатейшие плоды. Его статьи и монографии, немедленно переводимые за границей, обратили внимание биологов мира на то, как велико разнообразие форм культурных растений, каковы закономерности расселения этих растений по земному шару. Первоначальная идея несколько изменялась, уточнялась: вместо пяти открытых вначале локусов - центров - автор теории в конце 30-х годов говорил о семи географических областях происхождения культурных растений. Но в целом его учение о центрах встретило безоговорочное признание самых крупных биологов эпохи.

Импонировали исследователям Европы и Америки и попытки советских растениеводов пустить собранные дикие и культурные растения в массовое скрещивание. Дело это, все знали, нелегкое. Дальние родичи, собранные на разных материках, упорно не желают вступать в браки. Но ученые из ленинградского института и тут добились успеха.