В Париже все началось сначала. Полпред Л. Б. Красин убежден: получить разрешение на въезд во французские колонии не удастся. В горном Марокко восстали риффы, в Сирии бунтует племя друзов. В такой обстановке французы ни за что не пустят советского гражданина в свои владения. Мрак безнадежности навис над экспедицией. Почтовая открытка, которую Николай Иванович адресует в Ленинград, почти символична: «Начал хлопоты, пока ничего в волнах не видно». А на обороте - Париж, снятый с вершины средневекового собора. Вечер. Город тонет во тьме. И только козлобородое, хитро осклабившееся чудовище, одна из каменных химер Нотр-Дам, четко вырисовывается на фоне гаснущей зари. Неужели и впрямь едва начатая поездка кончится ничем? Палестины и Кипра, куда его впускают англичане, совершенно недостаточно, чтобы понять сложную историю средиземноморского растительного узла. Главное - Африка, Сирия…
Вавилов обращается к друзьям. Он едет к Августу Шевалье, крупнейшему ботанику Франции. Потом в Пастеровский институт - там среди учеников и друзей покойного И. И. Мечникова издавна живут симпатии к русской науке. Его везде встречают как друга. Все готовы помочь исследователю. Однако Шевалье - будущий академик, - директор Лаборатории прикладной ботаники, настроен скептически. Ему кажется, что по-настоящему сдвинуть дело с мертвой точки может только один человек: самая энергичная женщина в мире - госпожа де Вильморен. Если она убедится, что советскому ботанику и растениеводу действительно необходимо посетить Алжир, Тунис, Марокко и Сирию, тогда… О, эта женщина может все!
Госпожа де Вильморен личность и впрямь незаурядная. По-. томок нескольких поколений селекционеров, представитель семьи, которая почти сто лет назад основала в Париже ныне всемирно известную семенную фирму, глава этой фирмы, она и сама недавно совершила с научными целями кругосветное путешествие. Перед первой мировой войной Вавилов несколько недель работал в лабораториях Вильморенов. Теперь он едет туда в качестве просителя. От этого визита зависит многое. Он вкладывает в свою речь весь пыл ученого, которого лишают возможности довести до конца волнующее исследование, всю горячность путешественника, которого на полпути к открытию останавливают сети чиновной паутины. И, конечно, он произносит свое любимое: «Жизнь коротка, мадам, откладывать по-, ездку невозможно. Надо спешить…»
Мадам слушает внимательно. Она согласна. Более того, она убеждена: месье Вавилову надо посетить французские владения в Африке и Азии. В ближайшие двое суток она будет беседовать с президентом Пуанкаре и премьер-министром Брианом. Попытается убедить их, что советский профессор не намерен заниматься большевистской пропагандой.
О визе в Египет Николай Иванович толкует с сотрудниками Пастеровского института. Он здесь отнюдь не случайный гость: директор Ру и профессор Безредка не забыли его работ по иммунитету растений, посвященных творцу учения об иммунитете И. И. Мечникову. Ботаник, врач и иммунолог напрягают свои дипломатические способности, и на свет является довольно оригинальный план. Решено повлиять на египетское правительство через банкира Моссари, который лечится сейчас в Пастеровском институте. Кстати, брат Моссари - известный египетский агроном. Всесильный богач тут же соглашается хлопотать за русского ученого. Он убежден, что по его рекомендации визу дадут даже большевику. Но ему нужно время: месяц-другой. Ну что ж, пусть так. В крайнем случае визу можно будет получить и в дороге, путешествуя по другим странам.
Через два дня телефонный звонок от мадам Вильморен: «Мой друг, вам разрешено ехать туда, куда вам угодно». Николай Иванович едет на Кэ д'Орсэ, в министерство иностранных дел Французской республики. Он полон сомнений. Неуверенность в благополучном исходе нарастает, пока он ходит по кабинетам министерства, а затем и префектуры. Несколько часов продолжается странная возня: чиновники требуют дополнительные справки, никто не хочет верить, что советскому гражданину действительно разрешено пребывание в бунтующих французских колониях. И вот почти недостоверный факт - паспорт с четырьмя визами в кармане. Можно ехать в Марсель, садиться на пароход и плыть к берегам Африки. Последние визиты - к мадам Вильморен, в Пастеровский институт, к Шевалье.
Этот союз не раз потом помогал русскому собрату: «Многократно в наших путешествиях мы могли воочию убедиться, что значит в науке интернационализм, - писал Вавилов. - Достаточно, чтобы знали вашу работу, сколько-нибудь ценили ее, достаточно вам заблаговременно списаться - и вы желанный гость, вам обеспечена огромная помощь, какую только может оказать самый близкий друг». Такими искренними, бескорыстными друзьями показали себя впоследствии Ацци и Мунератти, ботаники из Италии, испанский ученый профессор Креспи, агроном из Палестины Эйг. Но особенно сердечно принимали Вавилова в Африке. Семидесятипятилетний француз, интродуктор Трабю, в течение сорока лет обогащавший флору Алжира, профессор Бёф - крупнейший исследователь культурных растений Туниса, доктор Мьеж - директор опытной станции в столице Туниса Рабате открыли перед русским растениеводом свои гербарии, одарили его образцами семян, литературой, организовали ему поездки в глубь страны.
Но даже самое дружелюбное отношение коллег не могло избавить путешественника от ярости африканского лета. Более неподходящего времени для экспедиции в Западную Африку нельзя было придумать. «В июле, - заметил при первой встрече профессор Трабю, - в Сахару едут только оголтелые или по крайней нужде». Вавилова Трабю, очевидно, отнес к первой категории. Русский ботаник сошел в порту Алжир 1 июля. И сразу пожелал двинуться в Сахару: раздумывать было некогда, через несколько дней солнце сожжет в оазисах последние признаки зелени. Надо спешить. И тут Луи Трабю, суровый старик с лицом, как будто сошедшим с медали (кстати сказать, чествуя своего великого интродуктора, соотечественники выбили в его честь медаль), показал себя настоящим другом. Он не мог сопровождать советского гостя, но познакомил его со своим будущим преемником профессором Дюсселье, распорядился о транспорте и даже разработал наиболее интересный для растениевода маршрут по Алжиру.
Воспоминания Вавилова о поездке в Сахару выглядят довольно буднично. Автор не забывает, правда, упомянуть о широких автомобильных шинах, предназначенных для преодоления песков; о финиковых пальмах в оазисах, целом лесе пальм с пудовыми гроздьями ярко-желтых плодов; о местных пшеницах. Но из памяти его начисто выпал эпизод, который произвел зато неизгладимое впечатление на французов. Через несколько лет в Париже советский ученый профессор П. М. Жуковский услышал из уст академика Августа Шевалье совсем другую версию поездки в Сахару:
«Будучи в гостях у Дюсселье в Алжире, Вавилов попросил машину и пригласил одного из ассистентов сопровождать его по Сахаре. Молодой человек был в восторге, предвкушая поездку в такой компании. Через несколько дней весьма потрепанная машина остановилась у подъезда дома Дюсселье, из нее, приветствуя хозяина, выскочил Вавилов, смеющийся, бодрый. Когда же Дюсселье заглянул на заднее сиденье машины, то обнаружил полумертвого своего ассистента, с пепельно-серым лицом, не способного подняться. Пришлось внести его в квартиру на руках».
В глазах европейских и африканских коллег русский растениевод остался фигурой почти легендарной. Но самому Николаю Ивановичу скитания по пустыне большого удовольствия не доставили. «Кланялся от Вас Сахаре, - писал он П. П. Подъ-япольскому. - Она мне не очень приглянулась. Не люблю ни моря, ни пустыни. Первого боюсь, а пустыня пуста». Иначе и не мог увидеть выжженную Сахару человек, влюбленный в зеленый покров земли. И тем не менее пустыням Вавилов уделил едва ли не половину времени, отведенного на изучение Западной Африки. «Пересек на автобусе (540 верст) все Марокко, вдоль Атласских гор, - сообщает он сыну. - Температура была градусов до 52 в тени. Губы начали трескаться от жары». В Тунисе маршруты его снова проходят по Сахаре. Этого требует дело. Надо собрать в оазисах как можно больше образцов местной твердой пшеницы, а также той своеобразной мягкой, с толстой соломиной и мощным колосом, которую веками создавало здешнее население. Урожай хлебов, правда, давно убран, но профессор считает, что для пользы дела не стыдно обдирать со стен те пучки колосьев нового урожая, которыми местные земледельцы украшают свои жилища.
