Но Вавилов упорно стоит на своем. «Детально изучив очаги формообразования культурных растений, - утверждает он, - ботаник приобретает право оспаривать выводы историков и археологов». Долины рек - не колыбель цивилизации. Человечество спустилось в низины лишь в пору, если так можно выразиться, своего отрочества. Гроздья винограда, выбитые на камнях египетских пирамид, китайские сельскохозяйственные обряды пятитысячелетней давности? Но земледелие зародилось несравненно раньше, тогда, когда не было и намека на пирамиды и письменность, когда наши предки еще не знали членораздельной речи. Это произошло в горах, там, где разнообразие природных условий - от пустыни до оазиса, от каменистых осыпей до богатых перегноем альпийских лугов - породило изобилие растительных форм. Где бегущие с ледников ручьи позволили древнему человеку самым примитивным образом устраивать самотечный полив своих первых маленьких плантаций. Эти районы, по мнению Николая Вавилова, широкой полосой простираются от горных систем Юго-Восточной Азии (Китай), через Гималаи и на их отроги (Индия), они продолжаются в гористых плато Северо-Восточной Африки, тянутся через Кавказ, Балканы, Апеннины и Пиренеи, и на другом берегу Атлантического океана продолжаются по Кордильерам от Мексики до Чили. В общем-то, это совсем не много - что-нибудь около двадцати процентов суши. Но в горном поясе, где с давних времен лепится человек-земледелец, и поныне живет более половины населения земного шара. Многозначительная цифра!
Так в разгар революции и гражданской войны совершился этот мало кем замеченный научный переворот. Провинциальный русский профессор, сидя в своей саратовской глуши, одним махом преобразил основы ботанической классификации, показал агрономам и селекционерам мира, что их профессиональные интересы простираются чуть ли не на весь земной шар, и, кстати, ткнул указкой в те районы планеты, где, если хорошенько поискать, можно найти сокровища, значительно более ценные, чем содержимое всех банков мира. Впрочем, как это не раз уже отмечали, для того чтобы пророк был услышан современниками, ему необходимо вовремя родиться. В 1920 году ученый пророк имел мало шансов на то, что голос его услышит кто-нибудь, кроме специалистов. Да и в последующие три-четыре года у страны не было средств на то, чтобы отправить ученого в дальние зарубежные экспедиции. Вместо Африки весной 1921 года Николаю Ивановичу предложили отправиться в Петроград восстанавливать Бюро по прикладной ботанике, то самое, где в 1912 году он проходил практику у профессора Регеля.
Страивая судьба была у этого учреждения! Великая земледельческая держава Россия, производившая перед революцией пятую часть всего хлеба на земном шаре, страна, чей экспорт на шестьдесят процентов состоял из зерна, долгое время вообще не имела научного центра для исследования нужд своего зернового хозяйства. В 1894 году в недрах министерства земледелия зародилось наконец Бюро, призванное вводить в культуру новые сорта и изучать старые. Однако министерские чины, составлявшие пространное «Положение» Бюро по прикладной ботанике, забыли обеспечить его средствами, помещением и должностями. Почти три десятка лет Бюро влачило жалкое существование, занимая тесные каморки то близ холерного кладбища, то в неприспособленном жилом доме на Выборгской стороне. Последний из руководителей этого учреждения, добросовестный и работящий ботаник Роберт Эдуардович Регель, несколько поднял авторитет Бюро. Он собрал и изучил почти три тысячи образцов ячменя, предпринял кое-какие исследования русских пшениц и полевых сорняков, но наступившая после войны разруха свела на нет все его усилия. Сам Регель умер, заразившись тифом, наиболее видные сотрудники, спасаясь от голода, покинули Петроград. Нужно было иметь немалое мужество, чтобы в пачале 1921 года принять в наследство те развалины, что остались от Бюро. Вавилов принял. Зачем?
Ученый, если он не пустой мечтатель, обязан серьезно обдумывать не только свои цели, но и средства, с помощью которых он надеется эти цели осуществить. Кафедра в Саратовском университете, обжитая и дружелюбная, при всех ее достоинствах не могла служить базой для того всемирного поиска, что задумал Вавилов. Планы исследователя требовали иного масштаба работы, иного коллектива. Нужен был целый исследовательский агрономический институт, какого до сих пор на Руси не существовало. Николай Иванович решил: таким центром растениеводческой мысли страны может стать Бюро по прикладной ботанике. Может стать, если приложить к нему заботливые руки…
Это был во всех деталях продуманный переезд. Ученый не просто покидал Саратов, как подобает лицу, переезжающему из провинции в центр на повышение. Он не проследовал на вокзал в извозчичьем экипаже, груженном профессорским добром, а забрал с собой в Петроград двадцать семь своих сотрудников, повез все накопленные за три года растительные коллекции и огромную библиотеку. На новом месте он собирался устраиваться капитально, всерьез.
Ехали в двух теплушках. В одной на нарах - люди, в другой везли семена, книги, кое-какое оборудование. Из Саратова выезжали с шутками-прибаутками. Прямо на кафедре устроили чай для отъезжающих и остающихся. Чай был морковный, но речи искренние, горячие, веселые. В специально выпущенной ко дню расставания стенной газете кто-то острил: «Ходят слухи, что Невский проспект переименован в Проспект Гомологических Рядов». Ближе к Петрограду улыбки полиняли.
После трех недель езды 10 марта прибыли наконец в «безлюдный и дичающий, но осененный знаком вечности пролетарский Петербург». Таким увидела его в те же примерно дни журналистка Лариса Рейснер. Неделей раньше город был объявлен на осадном положении: бунтовал Кронштадт. Агрономы с трепетом поглядывали на паровозное кладбище, загромоздившее подступы к Московскому вокзалу, на руины фабрик вдоль Полюстровской набережной. Порывы сырого мартовского ветра доносили артиллерийскую канонаду. «Что же это в самом деле? Запустение, смерть? - вопрошала Рейснер. -…Эти развалины на людных когда-то улицах, два-три пешехода на пустынных площадях и каналы, затянутые плесенью и ленью… Неужели Петербургу действительно суждено превратиться в тихий русский Брюгге, город XVIII века, очаровательный и бездыханный?» Вполне возможно, что те же мысли этот разоренный войной и блокадой город рождал и в душах вчерашних провинциалов. Только Вавилов не унывал или, по крайней мере, не подавал виду, что поражен запустением бывшей столицы. Он кое-как пристроил сотрудников в Царском Селе (там располагался Агрономический институт) и тотчас отправился принимать «наследство» профессора Регеля.
«Картина почти полного, словно после нашествия неприятеля, разрушения встретила нового заведующего в помещениях Бюро: в комнатах - мороз, трубы отопления и водопровода полопались, масса материала (семян) съедена голодными людьми, всюду пыль, грязь, и только кое-где теплится жизнь, видны одинокие унылые фигуры технического персонала, лишившегося руководителя».
Это свидетельство очевидца вполне достойно доверия. Тем более, что письма самого Николая Ивановича к его саратовскому другу доктору П. П. Подъяпольскому мало чем дополняют безрадостную картину: «Хлопот миллион. Воюем с холодом в помещениях, за мебель, за квартиры, за продовольствие… Должен сознаться, что малость трудно налаживать новую лабораторию, опытную станцию и устраивать 60 человек персонала (вместе с питерскими)».
Вавилов мечется между городом и селом. В Царском директор Агрономического института согласился принять приезжих в качестве преподавателей. Это на первых порах очень важно: в Петрограде пайки дают только тем, кто числится на службе. Как и что Николай Иванович в те дни ел, где спал и спал ли вообще, сотрудники с достоверностью сказать не могли. Похудевший (хотя неизменно выбритый и в галстуке), всегда одолеваемый делами, он то бросался добывать лошадей к предстоящему севу, то искал топливо, то кидался в Петроградскую учет-но-распределительную комиссию произведений печати (была в те годы и такая), чтобы выклянчить учебники для студентов и научную сельскохозяйственную литературу для своих коллег.
