В дверь постучали.
Хитрая рожа Гупты (будто он только и ждал, когда о нем вспомнят) просунулась в щель:
- Мисс Сюрвайер, сэр.
Этот порядок - держать дверь на запоре и впускать посторонних только после доклада - Хавкин ввел сам. Нельзя превращать в проходной двор помещение, где в каждой пробирке - сотни смертельных доз чумного яда. Но писец сообщил о приходе Мэри с такой многозначительной ухмылкой, что Хавкин на миг пожалел о своем распоряжении. Совсем не так хотелось ему встретить девушку, впервые вступающую в его жилье. Но Мэри то ли не обратила внимания на необычный прием, то ли захотела скрыть свое смущение, потому что защебетала прямо с порога:
- Вы не очень-то деликатны, сэр. Я жду обещанных мне пяти минут уже больше получаса. Не стыдно вам?
Хавкин церемонно подал стул. Опять это наваждение: девочка и девушка в одном лице. Как и полагается выходящей на улицу молодой леди из приличного дома, на Мэри шляпка и длинная кружевная мантилья, которые прибавляют ей добрый десяток лет. О, в смысле туалетов она безукоризненна! Но на собственном лице ей никак не удается навести порядок: дружелюбная улыбка начисто сметает то притворно равнодушное и капризное выражение, с каким «полагается» вести светскую беседу.
- Папа говорил, что вы скверно устроились, а мне здесь очень нравится. Только ужасно, когда кругом секреты и все окружено тайной.
В голосе Мэри послышались нервные нотки.
- Ну скажите хоть раз правду, таинственный незнакомец, что вы тут скрываете?
Хавкин насторожился. О чем это она? Дурачится или до Сюрвайера уже дошла история раненого индийца?
- Право же, Мэри, от вас у меня нет никаких тайн…
Он произнес это просто так, чтобы как-нибудь ответить. Кто мог подумать, что его слова придадут разговору столь резкий характер. Мэри, маленькая беззаботная Мэри, вдруг поднялась со своего места и, глядя ему прямо в лицо, шагнула вперед. Безмятежной улыбки как не бывало.
- У вас нет от меня секретов, мистер Хавкин? А то, что через десять минут вы отправляетесь заражать себя чумой, - не секрет? Может быть, вы скажете, что я ошибаюсь и папа не ждет вас сейчас в колледже, для того чтобы…
Очень ясные, стального цвета глаза какое-то мгновение глядят на него с жестоким укором и вдруг начинают туманиться. В них быстро-быстро набегает влага, прозрачный вал замирает, колеблется, дрожит. И вот уже среди комнаты, уронив на пол шляпу и мантилью, сидит обыкновенная девчонка, не успевающая утирать платком бегущие в три ручья слезы.
- Мэри… Это только опыт. - Он мучительно ищет успокаивающих слов. Не читать же девочке лекцию о том, что испытание противочумной вакцины на человеке, пусть даже первое в мире, все-таки существенно отличается от заражения чумой.
Но Мэри не хочет слушать:
- Вы обманщик, мистер Хавкин, противный обманщик… Вы собирались погибнуть, даже не попрощавшись со мной…
Хавкин прислушался. Ему больше не хочется утешать ее. Он стоит рядом со стулом, на котором, согнувшись, горько, безудержно рыдает девушка, и с наслаждением ловит милые, смешные, бессмысленные слова.
- Я совсем не нужна вам. Вы нарочно мне все говорили…
- Что - всё? - Несуразные обвинения звучат как долгожданное признание - признание, о котором он не смел даже мечтать, в которое упорно не верил. Пусть это жестоко, но он рад, да, рад прорвавшемуся потоку горя. Значит, и впрямь он ей нужен, немолодой уже человек из чужой страны, бедняк, занятый странным и опасным делом… Мэри, Мэри… Старик Сюрвай-ер действительно ждет его в кабинете Девиса, чтобы загнать в бок десять кубиков чумного яда. Но в этом нет ничего ужасного. Риск? Но разве сама она не рискует каждый день в своем госпитале? А десятки врачей, местных и приезжих? Рисковать - это ведь совсем не значит думать о смерти. Жить! Конечно, жить!
Мэри продолжает плакать. Она уже не в силах говорить, а только всхлипывает, как ребенок, мучительно, безутешно.
Хавкин опустился на колено и бережно поднял повисшую руку девушки. Розовые кончики пальцев еще влажны, солоноваты на вкус.
- Молчите, Мэри. Молчите. Вы все перепутали, - шепчет он, - я вовсе не собирался погибать. Скорее, даже наоборот. В ближайшее время я готовлюсь сделать предложение некоей мисс Мэри Сюрвайер, сестре милосердия из госпиталя Джамшеджи Джиджибхай. Разумеется, в том случае, если эта леди не отвергнет меня и не заразится чумой раньше свадьбы…
VII
Сейчас уже можно не сомневаться, что придет день, когда предохранительные меры, которые предпримет один из моих учеников, остановят страшные бичи, терзающие человечество: бубонную чуму и желтую лихорадку.
Слова, произнесенные Луи Пастером,
когда он в последний раз посетил институт
в Париже. Апрель 1895 года.
VIII
…Однако население всеми средствами старалось скрыть больных из-за страха перевозки их в госпитали. Для скрытия больных они пускались на всевозможные хитрости, запирали их в сундуки, в которых опи нередко успевали задохнуться, пока инспекционный отряд находился в доме; усаживали иногда умирающих больных в кресло и давали им в руки газету или книгу; запирали их на время посещения инспекционного отряда в самые глухие углы чердаков и закидывали паутиной и разным хламом.
Не обошлось дело и без открытого сопротивления… Представители магометанского общества просили отменить вовсе поголовный осмотр и даже обращались с этой просьбой не только к представителю Чумного комитета генералу Гетакру, но и к генерал-губернатору Бомбейского президентства, лорду Сандхорсту, намекая на возможность беспорядков в случае неисполнения их просьбы. Но генерал Гетакр самолично стал во главе инспекционного отряда, осматривавшего магометанский квартал в сопровождении роты солдат. Таким образом наклонность к беспорядкам была устранена…
Из отчета о командировке в Индию в 1897 году доцента Петербургской Военно-медицинской академии А. М. Левина.
IX
Прививка вакцины против бубонной чумы приносит пациенту сильное недомогание. Даже сам доктор Хавкин, который первым ввел себе этот препарат, рассказывал впоследствии, что чувствовал себя так, будто ему сделали не один, а шестнадцать уколов, и каждый из них был болезненным.
Газета «Стандард». Лондон, 9 июня 1899 года.
X
Венецианские окна в огромном кабинете мистера Девиса задернуты шелковыми голубыми шторами. Голубоватые, мертвенные блики ложатся на стол, на стены и портреты знаменитых врачей в рамах, имевших и не имевших отношение к Центральному медицинскому колледжу. Мистер Девис любит благообразие и порядок. И сейчас, перед началом эксперимента, который, по мнению доктора Сюрвайера, должен озарить своим сиянием не только бомбейский колледж, но и всю британскую колониальную администрацию в Индии, мистер Девис беспокоится более всего о процедуре. Сначала, кроме трех мужчин, в кабинет была приглашена, дабы вести протокол, деловитая сухая дама - секретарь директора. Потом Девис отменил свое распоряжение и сам положил перед собой лист чистой бумаги.
- Наш опыт, господа, носит не совсем официальный характер, - объяснил он. - Посторонний свидетель едва ли уместен при этом. К тому же мистеру Хавкину предстоит по ходу эксперимента снимать рубашку, что может оскорбить нравственные чувства дамы.
Вопрос о ведении протокола решен, и они остались одни: директор за величественным письменным столом, заставленным какими-то медными, до блеска начищенными пепельницами и чернильницами, Сюрвайер и Хавкин около небольшого круглого столика, где не было ничего, кроме флакона с вакциной да металлической коробочки для шприца. Несколько минут в комнате царила абсолютная тишина. Мрачно нахмурившись, мистер Девис что-то обдумывал. Хавкин знал: как и многие другие позы директора, эта имеет свой особый смысл. Руководитель колледжа вовсе не был ни мрачным человеком, ни излишне склонным к раздумью. Больше того, он добр и весьма расположен к висг;и и хорошей компании. За глаза студенты называли его не иначе, как Джон Буль. Своим выпирающим животиком, рыжими полубачками и плешью он и впрямь походил на карикатурного англичанина, как его искони изображают во всех газетах мира. Но в основном прозвище пристало к мистеру Девису из-за добродушного нрава. И тем не менее в натуре почтенного директора жила черта, весьма тягостная для окружающих: ее можно было определить, как повышенное чувство служебного долга. Это оно всю жизнь заставляло беднягу в присутствии подчиненных бычить шею, хмурить брови и произносить пятьдесят слов там, где пяти вполне достаточно. По этой самой причине мистер Девис и на сей раз молчал и откашливался в два раза дольше, чем того требовали естественные причины.
