Запомнилась и другая встреча. Таджик Абдулл Назаров, староста из селения Шугнан, поразил московского агронома своими селекционными опытами. На его полях Николай Иванович нашел несколько сортов пшеницы, и каждый сорт Назаров мог точно охарактеризовать: этот дает хорошую муку, тот - много зерна. Через свою жену, афганку, таджик-селекционер добыл из-под Кабула скороспелую пшеницу, поспевающую на добрых три недели раньше остальных памирских пшениц. Семена скороспелки «джиндам-джальдак» благодаря усилиям крестьянина-опытника разошлись по всему Памиру.

И все-таки самые волнующие встречи произошли не в кишлаках и не в бекских покоях. Неподалеку от Хорога, на высоте двух с половиной тысяч метров, на глаза ученому попалась находка, которая любого ботаника привела бы в восторг. На маленьком крестьянском поле колосилась гигантская, в полтора метра высотой, рожь с толстым стеблем и на редкость крупным зерном. Рожь-гигант, лишенная лигулы - особого язычка при основании листьев, - не описанная ни в одном ботаническом атласе мира, была несомненно уроженкой этих мест. «Ради нее одной стоило побывать на Памире», - восторженно записал ученый.

Через несколько дней, бродя по долинам рек Гунт и Шахдара, Николай Иванович мог снова убедиться, насколько верным был намеченный вместе с Букиничем маршрут. В долинах на-мирских рек удалось разыскать целое царство неизвестных науке пшениц с прекрасным белым зерном, и среди них - опять-таки редкие виды, лишенные лигулы. И снова в походном дневнике возникли взволнованные строки: «Нет никаких сомнений в том, что таких пшениц еще не видал и не знает ботаник».

У искателей всех мастей, будь то ботаники, археологи или филателисты, интересная находка всегда вызывает взрыв энтузиазма. Но на этот раз радость ученого имела куда более глубокий смысл. Вавилов не просто отыскал несколько прежде неведомых специалистам культурных растений. Подобно палеонтологу, который по одной обнаруженной кости уверенно конструирует скелет давно вымершего животного, он сумел сделать из своей ботанической добычи далеко идущие исторические выводы. Этот итог обнаружился не сразу. Собранные на Памире рожь, пшеницы, бобовые были высеяны в средней полосе России, их сравнили с культурами иных стран и континентов, и только тогда выплыл на поверхность окончательный результат поиска. Нет, Памир не первичная родина пшениц и других растений - кормильцев человека. Земледелец попал в эти высокогорные районы давно, очень давно, тысячелетия назад. Но пришел с уже готовыми сортами и видами. Здесь, в горах, борясь за каждый клочок пригодной для посева земли, он одновременно изменял и привезенные с собой растения. В изолированных, оторванных от всего мира горных долинах веками шло формообразование культурных растений с новыми свойствами. В обстановке обилия света, тепла и воды, в условиях изоляции природа вместе с земледельцем выработала из когда-то доставленных сюда скромных растений урожайные, скороспелые формы, легко переносящие ночные холода, не знающие большинства болезней.

На Памире Вавилов впервые задумался об особой роли горных районов в формировании растительного мира. Возникла мысль, что пшеницы, ячмени и иные культуры наиболее разнообразны в горных изоляторах. Очевидно, ботаника и растениевода, как это ни парадоксально, наибольший успех ждет именно там: в горах Афганистана, Северной Индии, Африки, в Кордильерах. Пройдут годы, и путешественник, обойдя чуть ли не полсвета, навестит все предсказанные им растительные заповедники. Он сможет убедиться, насколько верна была мысль, впервые мелькнувшая на берегах Пянджа и своенравной Шахдары. И следующая поездка будет снова сюда, на Памир, только по другой - афганской - стороне Пянджа. Впрочем, в 1916 году все эти экспедиции казались еще миражем. От Японии до Британских островов, от Мазурских болот до Австралии планету терзала мировая война, а будущему академику Николаю Вавилову, прежде чем стать великим путешественником, предстояло вернуться в Москву и защитить докторскую диссертацию.

Глава третья

ФИЛОСОФИЯ ПОИСКА

1917-1923

Проникая в любую страну, хотелось сделать очень много, понять «земледельческую душу» этой страны, ее условия, освоить ее видовой и сортовой состав, взять из нее наиболее нужное и связать в единое целое данные этой страны с эволюцией мирового земледелия, мирового растениеводства.

Академик Н. И. Вавилов

Не каждому «свежему» доктору наук выпадает подобная честь: летом 1917 года два университетских города заспорили из-за Николая Вавилова. Воронеж и Саратов наперебой предлагали ему профессорские кафедры. У каждой стороны были свои преимущества, в каждом из двух университетов, работали профессора, лично знакомые с Николаем Ивановичем, которые, естественно, прилагали старания к тому, чтобы талантливый биолог оказался именно у них. «Битва за Вавилова» завершилась лишь в конце августа, когда Николай Иванович смог наконец написать своей приятельнице Александре Юльевне Тупиковой: «Суета кончилась, как видите, тем, что я теперь, по крайней мере на некоторый срок, саратовец». И далее: «Жить в… Саратове лучше, чем в Москве».

Город на Волге прельстил молодого профессора отнюдь пе материальными благами. На новом месте Вавилов не имел даже квартиры и долгое время ночевал в служебном кабинете на кафедре. Но что значит квартира по сравнению с высшей роскошью - «роскошью человеческого общения»! Саратов, столица пшеничного края, привлек в те годы многих талантливых ученых - агрономов, земледелов, физиологов растений, ботаников. Николая Ивановича тут знали, ему были рады, очень быстро вокруг него зародилась и пошла в рост молодая поросль сотрудников, учеников. Не прошло и года, как он стал одним из ведущих преподавателей университета. А через пять лет, уже из Петрограда, послал Николай Иванович своим саратовским коллегам книгу «Полевые культуры Юго-Востока» с посвящением, в котором отразилось все - и трудности той нелегкой военной поры, и сердечная благодарность за творческую дружбу: «Солнечному, зпойному, суровому Краю, настоящей и будущей агрономии Юго-Востока, как дань за несколько лет приюта и гостеприимства…»

Кафедру в Саратове пришлось создавать заново, заново надо было строить и курс частного растениеводства для студентов, но преподавание - только малая часть того, чем молодой профессор обязал себя заниматься на новом месте. Растениевод, живущий в Саратове, должен хорошо знать сельское хозяйство края. Для этого надо объехать поля от Астрахани и Царицына до Самары, собрать, высеять и изучить коллекцию поволжских злаков, бобовых, овощей, кормовых трав. Да и прежние сборы, из Персии и Памира, надо сеять, исследовать, сравнивать. Все это требует сил и времени, главное - времени… Саратовские старожилы по сей день вспоминают стремительную фигуру двадцатидевятилетнего профессора, который в четыре часа утра уже был на делянках, а потом до глубокой ночи читал книги при свете единственной на кафедре керосиновой десятилинейной лампы.

Трудно вообразить время и место, менее приспособленные для научного поиска, чем Саратов 1917 - 1921 годов. Мятежи, голод, сыпняк, разруха… То с юга, то с севера к городу подступают фронты гражданской войны. Но ни голод, ни пулеметные очереди на улицах не могут остановить тот процесс «каждодневного пристального думанья», который у гениев науки запущен один раз на всю жизнь. Профессор читает лекции, помогает выхаживать истощенных сыпнотифозных студентов, за отсутствием сторожа сам гоняет с опытных делянок прожорливых грачей, но одновременно, в поле и на кафедре, продолжается невидимая работа ума, вроде бы и не связанная с лекциями и тяготами будней. Мозг анализирует и синтезирует, просеивает и перебирает тысячи научных фактов, подмеченных в поле, вычитанных из книг, найденных во время экспедиций. Куда же ведут ученого его раздумья?