Однако именно високосный (почитаемый многими как год неудач и неприятностей) год принес ратнику Вавилову редкостную удачу. В армию его не взяли («помог» поврежденный в юпости глаз). Вместо этого департамент земледелия предложил Николаю Ивановичу отправиться в научную экспедицию. И не куда-нибудь, а в Персию. В ту самую вожделенную Персию, где ученый мог ожидать встречи со своей давней любимицей: персидской пшеницей.
Вавилов был в восторге от предстоящей поездки.
«Ярким летним днем 1916 года к дому № 13 (по Средней Пресне) подкатил автомобиль - тогда большая редкость. Ко мне… подбежал со словами прощания Николай Иванович, - вспоминает племянник Вавилова А. И. Ипатьев. - Он был, как всегда, весел и лучезарен. Только выглядел необычно: на нем был кремовый летний костюм, через плечо полевая сумка и фотоаппарат, на голове белая шляпа с двумя козырьками, которую он называл «здравствуйте-прощайте». Николай Иванович сел в автомобиль и укатил в сказочную, как мне тогда казалось, Персию».
Но те, кто направляли в командировку исследователя пшеницы, знали хорошо, что поездка его отнюдь не будет сказочной. Не интересовала их и персидская пшеница. От Вавилова ждали разгадки совсем иного рода. Воюя с Турцией, русские войска заняли северо-восточную часть нынешнего Ирана. И тут вдруг командование столкнулось с непредвиденными неприятностями: от местного хлеба солдаты как бы пьянели. Стоило съесть краюшку, как начинала блаженно кружиться голова, возникала слабость, а иногда наоборот - странное возбуждение. В нескольких случаях «пьяный хлеб» доводил солдат чуть не до смерти. Вавилов еще в Москве догадался, в чем дело, но, для того чтобы поставить точный диагноз болезни, следовало собственными глазами взглянуть на пшеничные поля Персии.
Миновав пустыни Закаспийской области (в нынешней Туркмении), верховой отряд Вавилова в июне 1916 года вступил в Северный Иран. Прикрытое от южных сухих ветров Хорасанским хребтом Каспийское побережье встретило всадников богатыми лиственными лесами, апельсиновыми рощами. Этот влажный и солнечный край резко отличался от остальной части страны. Более всего походил он на русские субтропики где-нибудь в районе Поти или Ленкорани. Здесь же, в северных районах страны, выращивалась та пшеница, которую закупали интенданты русской армии. Спелые хлеба ждали уборки. Вавилов сразу определил: в Мазандеранской провинции сеют пшеницу, вывезенную из Европейской России. Вместе с зерном персы вывезли и сорняк, который вызывает отравление: опьяняющий плевел. Кроме того, почва многих полей оказалась зараженной микроскопическим грибком фузариумом. Споры грибка и семена плевела - вот что делало местный хлеб опасным. По докладу ученого военные власти запретили печь хлеба для армии из пшеницы Северной Персии, и случаи отравления прекратились.
Вслед за первым рапортом ученый подал второй: он просил разрешить ботанические исследования в Центральной Персии. Приезжий так стремительно разоблачил тайну «пьяного хлеба», что командование армии не могло отказать ему в столь скромной просьбе. Наконец-то он сможет разыскать родину персидской пшеницы! Она должна быть найдена, эта таинственная персиянка, найдена и препровождена на селекционные станции России…
В начале июля все было готово для дальней дороги. По рекомендации русского консула Николай Иванович нанял армянина-переводчика, который неплохо говорил на фарси и по-русски. Были куплены три лошади (третья - под вьюк), и маленький караван двинулся на юг, в сторону русско-турецкого фронта. Там, на дороге, соединяющей Менжиль, Казвин, Хамадан и Керманшах, лежали главные земледельческие районы Персии.
Пятидесятиградусная жара встретила путников на открытом плато Внутреннего Ирана. Другие караваны в это время года передвигались лишь по ночам, останавливаясь в жаркие часы на отдых. Но искателям пшеницы годился только день.
Передо мной одна из немногих фотографий, сохранившихся с той поры. Безбрежная, без единого кустика, выжженная степь. Иссохшие травы чередуются с мертвыми плешинами окаменевшей глинистой земли. В мелком, не дающем тени» овражке - два всадника. В стороне уныло щиплет пыльную траву вьючная лошадь. На Николае Ивановиче светлый костюм, на голове - тропический шлем, за плечами - винтовка. Давний, порыжелый снимок проносит через полстолетия ощущение невыносимого зноя. Короткая черная тень лежит у ног лошади: солнце в зените. Мертвенно белеют развалины какой-то деревушки. Но всадник на переднем плане бодр, подтянут, свеж. Кажется, он не замечает палящего солнца. А может быть, и впрямь не замечает? Ведь в окрестных полях бездна ботанических находок, нигде и никогда не описанные формы мягких пшениц, ячменей, льнов. Ботаник едва успевает наполнять матерчатые мешочки образцами и делать надписи.
Случайно ли, что пшеницы в этих местах так разнообразны? Эта мысль впервые мелькнула у Вавилова в жарких степях Внутреннего Ирана. Случайность? Едва ли. Ведь совсем неподалеку, в долинах Тигра и Евфрата, лежит древнейший очаг земледельческой культуры. Многие тысячи лет берега этих рек служили пристанищем хлеборобу, который из поколения в поколение стремился отбирать и сеять на полях лучшее. Не трудом ли человеческим создано все это удивительное богатство форм местной пшеницы?
Ночью в одной из персидских деревушек, что таят свои подслеповатые мазанки за пятиметровой крепостной стеной, записал он неожиданно озарившую его мысль.
Если человек - главный творец разнообразия так называемых культурных растений, то, значит, селекционер должен искать для своих целей засухоустойчивые, урожайные, невосприимчивые к болезням пшеницы (так называемый исходный материал) в районах древнейшего земледелия. Историки называют среди очагов самой древней земледельческой культуры Переднюю Азию, Индию. Не там ли и родина пшеницы?
По привычке, вывезенной из Англии, путевые дневники Николай Иванович вел по-английски. Под черную клеенчатую тетрадь подкладывал для удобства том немецкого ботанического справочника. Кто бы мог подумать, что два этих невинных предмета - дневник и справочник - через несколько дней превратятся в самые тяжелые улики против путешественника!
Русский сторожевой отряд остановил ботаника прямо в поле. Казаки не стали разбираться в Открытом листе Российского министерства иностранных дел, не заинтересовал их и документ, выданный Вавилову Московским обществом испытателей природы. Двух задержанных без лишних слов объявили «немецкими шпионами» и препроводили на заставу. Гербарии и пакеты с колосьями были признаны камуфляжем, а заполненный на иностранном языке дневник не оставлял никакого сомнения в злостных намерениях шпионов. Формальности ради следовало, правда, еще запросить по телеграфу министерство иностранных дел в Петербурге, действительны ли документы, которыми располагает задержанный. Но с запросом никто не стал торопиться. Николая Ивановича и переводчика заперли в вонючий «клоповник». Прошло несколько дней, прежде чем пришла долгожданная свобода. Командир сторожевого отряда смущенно и в то же время весьма неохотно расставался со своими пленниками. Ведь за поимку разведчика полагалась в те времена награда в тысячу рублей золотом…
Снова степь. Можно наконец полной грудью вдохнуть запахи опийного мака и персидского клевера, которыми так остро благоухают в июле поля Ирана. Впрочем, покой маленького отряда вскоре был снова прерван. С юга стала явственно доноситься артиллерийская канонада. Чем ближе к Керманшаху, тем больше русских войск: турки наступают на Касри и Ширин. После истории со сторожевым отрядом ученый старался как можно меньше обращать на себя внимание военных. Однако в ставке командующего армией под Хамаданом его неожиданно встретил самый радушный прием. Завязался разговор о целях экспедиции, и Николай Иванович очаровал генерала рассказами о своих поисках.
Эта, казалось бы, сугубо личная черта характера - умение вступать в душевный контакт с любым собеседником - сыграла решающую роль в судьбе Вавилова-путешественника. Та страстная и вместе с тем простодушная увлеченность, с которой он говорил о своем деле, как правило, захватывала, заинтересовывала всех.
