У меня нет никакой надежды спастись в одиночку. Я растрачу всю свою кровь, все песчинки своих дней в тщетных усилиях найти опору в себе самом.

Но если я — скажем, с помощью книги — подготовлю почву, попытаюсь расчистить путь грядущей, недосягаемой для нас свободе, внесу хоть самую скромную лепту в закладку ее основ,-

я использую единственную возможность насладиться хотя бы отблеском этой свободы, прекрасным и пронизывающим,

и не буду пытаться при этом разгадать загадку, какой предстает Рим и нашему сознанию, и сфере бессознательного, или понять хотя бы в общих чертах, что являет собой это средоточие чудес и тайн».

Поезд проезжает станцию Рим-Трастевере. За окном по улицам навстречу друг другу тянутся первые освещенные трамваи.

Было уже совсем темно, и фары машин отражались в асфальте площади Пантеона. Сидя у окна, ты снял с книжной полки послания Юлиана Отступника, и в эту минуту вошла Анриетта, чтобы узнать, будешь ли ты ужинать.

— Ты же знаешь, я предпочитаю вагон-ресторан.

— Все твои вещи в чемодане на кровати. А мне надо готовить ужин.

— До свиданья. До понедельника.

— Мы будем ждать тебя к обеду. Я поставлю для тебя прибор. До свиданья.

Тебе хотелось поскорей вырваться из дома; дождь перестал, в облаках над бульваром Сен-Мишель показалась луна, а по бульвару двигался разноплеменный поток окончивших занятия студентов; ты остановил такси, и оно сверпуло за угол разрушенного дворца, создание которого приписывают парижскому императору Юлиану.

На Лионском вокзале ты купил сигареты, запасся еще на перроне талончиком на ужин во второй смене, вошел в вагон первого класса, занял место в купе, где уже сидел толстяк твоих лет, куривший маленькие сигары, и положил на багажную сетку чемодан и светлый кожаный портфель, набитый бумагами и документами, предварительно вынув оттуда оранжевую папку с материалами реймского отделения.

Так начиналась твоя обычпая служебная поездка, и, однако, ты уже успел мимоходом навести в Париже справки о работе для Сесиль; ничто еще не разорвало основы твоей размеренной жизни, и, однако, твои отношения с этими двумя женщинами уже близились к кризису, и его итог — эта выходящая из ряда вон поездка, которая вот — вот завершится.

Когда поезд тронулся, ты вышел в коридор и стал смотреть в окно на молодой месяц над крышами и на пригородные газгольдеры.

За окном диск луны уже больше не виден, зато у стены Аврелиана все чаще мелькают мотороллеры, и лампы одна за другой зажигаются на всех этажах домов-повостроек.

Тот, кого ты зовешь Пьером, возвращается в купе, свежевыбритый, взгляд у него прояснился, оп улыбается; теперь, захватив с собой большую сумку, выходит та, кого ты зовешь Аньес; твоя соседка с лицом римлянки встает, оправляет па себе пальто и, небрежно приведя в порядок прическу, снимает с багажной сетки свой чемоданчик.

Ты думаешь: «Что же такое случилось с того вечера в среду, со времени той последней обычной поездки в Рим? Как это вышло, что все изменилось, как я дошел до этого?»

В тебе уже давно назревал взрыв, он произошел, — и ты решился на эту поездку, но взрывная волна пошла вглубь, и на пути к осуществлению твоей заветной мечты ты понял, что твоя любовь существует под знаком гигантской звезды — Рима и ты хочешь поселить Сесиль в Париже именно для того, чтобы при ее посредничестве каждый день ощущать Рим рядом с собой; но оказалось, что, приехав туда, где протекает твоя будничная жизнь, Сесиль утрачивает свою власть посредницы и становится женщиной как все, еще одной Анриеттой, и в совместной жизни с ней — ты представлял себе эту жизнь как некий суррогат супружества — возникли бы те же трудности, только еще более мучительные, так как ты постоянно вспоминал бы о том, что город, который она должна была приблизить к тебе, — далеко.

Впрочем, Сесиль не виновата в том, что лучи Рима, которые она отражает и собирает в фокусе, гаснут с той минуты, как она оказывается в Париже; виноват тут самый миф Рима — при малейшей попытке, пусть даже самой робкой, облечь его плотью он выявляет свою двойственность и выносит тебе приговор. Неудовлетворенный парижским бытием, ты втайне уповал на возвращение к Рах Romana, имперской системе мира, организованного вокруг некой столицы, это мог бы быть даже не Рим, а, скажем, Париж. Все свои слабости ты оправдывал надеждой, что две эти жизненные линии могут слиться воедино.

Другая женщина — не Сесиль — в этих условиях также утратила бы всю свою власть; другой город — не Париж — также привел бы ее к утрате этой власти.

Так в твоем сознании исчерпывается один из величайших периодов истории, эпоха, когда мир имел центр и не только земля была центром сфер Птоломея, но и у земли был свой центр Рим; потом он переместился, после падения Рима пытался утвердиться в Византии, а значительно позднее в императорском Париже, и черная звезда железных дорог Франции стала как бы тенью звезды римских императорских дорог.

Но воспоминание об империи, столько веков владычествовавшее над воображением европейцев, отныне уже не в силах влиять на судьбы грядущего мира — границы мира раздвинулись для каждого из нас, и он поделен теперь совсем по-новому.

Вот почему, когда ты сделал попытку приблизить к себе мир империи, его образ распался; вот почему, когда Сесиль приезжает в Париж, небо, сияющее над ней в Риме, тускнеет и она становится похожей па других женщин.

Ты думаешь: «Хорошо бы показать в этой книге, какую роль может играть Рим в жизни человека, живущего в Париже; эти два города можно представить себе как бы наложенными один на другой — один как бы в подполье другого, а между ними потайные лестницы, знают их лишь немногие, и пи один человек не знает их все, а стало быть, при переходе из одного места в другое могут неожиданно обнаружиться кратчайшие и окольные пути, стало быть, расстояние от одной точки до другой, путь от одной точки до другой может оказаться различным, смотря по тому, насколько ты осведомлен, насколько ты освоился в другом городе, а стало быть, всякое измерение будет двояким, и пространство Рима будет для каждого в большей или меньшей степени видоизменять пространство Парижа, то приближая далекое, то заводя в тупик».

Старик итальянец напротив тебя встает, с усилием снимает с багажной сетки большой черный чемодан и выходит из купе, делая жене знак следовать за ним.

Пассажиры уже тянутся по проходу с багажом в руках и толпятся у выхода.

Поезд минует станцию Рим-Остьенсе с белым острием пирамиды Цестия, чуть выступающим из темноты, а внизу виднеются первые пригородные поезда, прибывающие на станцию Рим-Лидо. Отопительный мат — его ромбы напоминают идеальный график железнодорожного грузооборота *- как бы инкрустирован пылинками и мелким мусором, накопившимся за минувший день и минувшую ночь.

На другое утро, в четверг, ты пошел осматривать Золотой дом Нерона, как обещал Сесиль, — накануне в полночь ты проводил ее на улицу Монте-делла-Фарина, номер пятьдесят шесть, и она, поглядев на тебя и прочитав в твоем взгляде желание, сказала, что в этот час тебе к ней зайти нельзя: семейство Да Понте еще не спит; а в четверг вечером ты ужинал с пей в ее комнате среди четырех видов Парижа и старался на них не глядеть, потому что они мешали тебе рассказывать.

Ты смог описать ей свое посещение дома Нерона только тогда, когда вы погасили лампу и легли в постель, а в открытое окно проникал свет лупы, легкий ветерок, отсвет ламп из соседних домов, да еще мотороллеры, шумно разворачиваясь на углу, отбрасывали на потолок оранжевый отблеск своих фар.

Ты ушел от нее, как всегда, после полуночи и вернулся в отель «Квиринале»; рана начала затягиваться, но рубец был еще совсем свежий; от малейшей неосторожности она могла раскрыться; вот почему ты ни словом не обмолвился о вашей совместной поездке в Париж, вот почему на другой день в пятницу, вопреки твоим опасениям, она не заикнулась о ней ни во время обеда в ресторане на площади Терм Диоклетиана, ни прощаясь с тобой на платформе, когда она неотрывно глядела на тебя и махала тебе рукой, а поезд отходил от перрона.