Ты взглянул на нее не отвечая, уже не в силах отвести взгляда от бе глаз, медленно приблизился к ней, словно волоча за собой огромную тяжесть, опустился рядом с ней на диван и, преодолев последние жуткие сантиметры, коснулся губами ее губ; твое сердце сжималось, словно влажная простыня, выкручиваемая чьей-то рукой.

Она выронила нож, который держала в руке, и хлеб, который держала в другой, и было между вами то, что бывает у всех влюбленных.

На отопительном мате мечется, перескакивая с одного ромба на другой, яблочное семечко. В коридоре снова звонит в колокольчик официант вагона-ресторана. Мимо проплывает станция Поллиа.

Молоденький солдат встает, осторожно снимает с полки коричпевый деревянный сундучок с металлической ручкой, составляющий весь его багаж, и выходит, и следом за ним покидает купе итальянец, который удаляется в противоположный конец коридора, но не успевает он сделать и несколько шагов, как его заслоняют от тебя две женщины из соседнего купе, вышедшие следом за ним в коридор, и в это время показываются первые дома Бура, а с тобой остаются лишь двое молодоженов, — над их головами стоят два огромных чемодана из одинаковой светлой кожи с привешенными к ручкам бирками, па которых, по всей вероятности, указан город, возможно, и вправду в этой самой Сицилии, куда держат путь супруги, куда ты и сам хотел бы уехать, если бы этим можно было ознаменовать твою мнимую свадьбу, твою полусвадьбу с Сесиль, — уехать, чтобы найти там некое подобие лета.

Помимо туалетных принадлежностей, всех этих сложных приспособлений для ногтей, которыми пользуются женщины, в чемодане новобрачной, вероятно, лежат светлые платья без рукавов, оставляющие на воле руки, которые покроются золотистым загаром, — руки, глубоко прятавшиеся в рукавах там, в холодном Париже, откуда молодожены уехали вместе с тобой; руки, которые все так же будут прятаться в рукавах до самого конца этой поездки, даже если молодые остановятся в Риме, даже если они проведут там целый день и только под вечер поедут дальше и потом, усталые после еще одной ночи в поезде, куда более шумном и менее быстром, чем этот, утомлепные еще более сильной качкой, еще более частыми и грубыми толчками, прибудут в Палермо или же в Сиракузы, где, как только они сойдут на землю, вечером или утром, их встретит великолепное, как на картинах Клода, золотистое море, с лиловыми и изумрудными глубинами, они будут вдыхать чудесный, папоенный ароматами воздух, который очистит их легкие и наполнит их бодростью, такой, что они переглянутся, как победители, совершившие подвиг; в чемодане должен быть также купальный костюм и мохнатые простыни, которыми вытрутся молодожены, прежде чем растянутся на песке в тот же вечер или на другое утро, в понедельник или во вторник, а ты в это время уже снова будешь сидеть в вагоне, и поезд, везущий тебя назад, уже пересечет границу у Модана.

Женщина в черном покончила с едой, ее мальчугап уже сосал мятную конфетку; она раскрыла окно, на котором теперь поблескивают лишь редкие дождевые капли, и выбросила бумажку с мусором на перрон, почти совсем безлюдный, который вдруг замер, застыл в неподвижности, и вместе с ним, перед грядой выступающих на горизонте низких серых строений, застыли деревянные вагоны, провода, прочерчивающие пебо, и рельсы, тянущиеся по земле.

Снова приблизился звон колокольчика; ты встаешь, глубоко вдыхаешь влажный воздух, и, покосившись на бирки обоих чемоданов, где и в самом деле написано слово «Сиракузы», на четыре снимка в углах купе с изображением гор, парусников, башен Каркассона и красующейся над твоей головой Триумфальной арки на площади Звезды, ты кладешь на сиденье, чтобы занять место, роман, который купил на Лионском вокзале перед отправлением поезда, и выходишь за дверь.

Ты вошел в купе, раздавил в пепельнице, привинченной к дверной раме, окурок только что выкуренной сигары, потом, наклонившись, неловко взял двумя пальцами левой руки книгу, которую оставил в знак того, что место под снимком Триумфальной арки на площади Звезды занято, но в эту минуту вагон тряхнуло сильнее, ты еле устоял на ногах и, ухватившись за сиденье, выронил книгу из рук.

Едва ли полбутылки маконского вина могли так сильно на тебя подействовать; правда, была еще сигара и рюмка коньяку, и к тому же ты не удержался и перед едой выпил портвейна, чего обычно не делаешь, когда обедаешь один, да вдобавок, наверно, сказывается усталость после куцей недели в Париже, когда пришлось быстрее обычного улаживать текущие служебные дела и, призвав на помощь всю силу воли, принять, наконец, важное решение относительно перемен в твоей жизни, а дома хранить молчание, ничем не выдавая себя в кругу семьи, которую тебе стало еще труднее выносить с тех пор, как ты почти окончательно решил с ней порвать, а ведь ты полагал, что перестанешь испытывать раздражение, лишь только уверишься, что все это уже ненадолго.

Малыш Тома смотрит своими круглыми глазенками, как ты разглаживаешь и отряхиваешь страницы книги, которая измялась и испачкалась, упав на отопительный мат.

Так, значит, ты снова принялся за свою любимую игру — давать имена каждому из спутников, но, пожалуй, имя Тома не очень подходит этому непоседе, — ведь он гораздо моложе твоего сына; лучше назвать его Андре; женщина, которая, взяв малыша за руку, выводит его из купе, будет зваться мадам Поллиа, что до молодой четы — нет, не надо никаких литературных ассоциаций, просто Пьер и… — гм, Сесиль отпадает, а вот Аньес годится вполне; Сапт-Аньезе-ин-Агоне — церковь Борромини на площади Навона.

Захлопнув книгу, ты кладешь ее на полочку, садишься; в эту минуту возвращается итальянец — его лицо заметно покраснело за время отлучки, и ты начинаешь подбирать ему одно из имен в классическом духе, до которых так падки его соотечественники: Гамилькар? Нет, это недостаточно римское имя, тогда — Нерон? Траян? Или, может быть, Август?

Впрочем, с чего ты взял, что он римлянин? Можешь держать какое угодно пари с самим собой — сойдет он в Турине, где его ждет обед, разогретый женой (итальянец тоже носит обручальное кольцо), — спагетти, кьянти (впрочем, может, он солгал жене, сказав, что вернется не раньше завтрашнего дня, а сам назначил свидание другой женщине), или в крайнем случае оп сойдет в Генуе, где ему приготовлен ночлег. Тебе вспоминается генуэзский собор и в романском тимпане его фронтона — мученик на раскаленной решетке, да и в Турине тоже есть церковь Сан-Лоренцо с куполом Гварипи на крестовых сводах, ну что ж, стало быть, имя Лоренцо подойдет и в том и в другом случае.

Мадам Поллиа уже привела своего племянника обратно и усадила рядом с корзиной, из которой извлекла кулек с мятными конфетами, почти пустой.

Наверное, она родилась в сыром и темном городишке в Альпах, где ее отец служил кассиром в банке; после работы оп возвращался домой усталый, жене изменял с официантками из кафе, по воскресеньям вся семья — они протестанты — отправлялась в церковь гнусавить псалмы; дочь получила аттестат об окончании начальной школы, годами играла гаммы на пианино, когда ей минуло восемнадцать лет, она впервые поехала с матерью в Лион, брала уроки танцев в залах мэрии у учителя пения, на новогоднем балу познакомилась со студентом-медиком, приехавшим на каникулы к родным, он пригласил ее в кафе, потом они встретились снова, она проводила его на вокзал и, купив перронный билет, долго глядела вслед последнему убегающему вдаль вагону; тайком стала писать ему письма, но это вышло наружу, и однажды, когда она сидела за пианино, родители потребовали объяснений, решено было навести справки, сведения оказались самыми благоприятными, и переписка стала официальной, она пристрастилась к чтению романов, что сразу сказалось на ее письмах, купила губную помаду, которую стала носить в сумочке как талисман, и время от времени, запершись в своей комнате, пробовала наводить на себя красоту.

Когда оп получил диплом — объявили о помолвке; когда вернулся из армии — они поженились и отправились в свадебное путешествие в Париж.