Через какое-то время ворону стало скучно, и он улетел. От пролистывания жухлых страниц очередной карты я отвлёкся только на минуту. Чтобы проводить. Понадеяться встретиться снова.

Судя по количеству этих жухлых страниц, пациент провёл в посёлке многие годы. Это был мужчина. Множество обращений, связанных с травмами от топора, долото и частые боли в спине указывают на то, что он отвечал за обработку древесины. Плотник, любивший пригубить самогону, что подтверждали не единожды появляющиеся графы: «Отравление алкоголем». «Поступил 12.06.1991 с лихорадкой… Скончался 14.06. из-за невозможности дальнейшего лечения.».

Я отложил измученные листы. Листы, гласившие историю болезни нулевого пациента, чьё тело сожгли в попытке избежать распространение не пойми откуда разразившейся болезни.

Но было уже поздно.

Всё, что осталось от жителей посёлка — куча посмертных медкарт. У каждой одна симптоматика, у каждой единственный исход: «Скончался из-за невозможности дальнейшего лечения.». Так погиб и Огнев Матвей, чья карта была в числе первой десятки, и, наверное, его возлюбленная, чьё имя мне неизвестно. Хворь не обошла стороной и Глеба, книжка которого, помимо ранения в живот, содержала только констатацию смерти.

Был уже полдень. Покончив с бумагами, я пытался приделать старый фильтр к кое-как очищенной резине и скрывался от лупящего в макушку солнца, более слепящего, чем согревающего. На всё это путник глядел с сожалением. Мне так казалось. Он понимал, что среди карт я не нашёл ни Аристарха, ни Демьяна, который, в свою очередь, жив да относительно здоров. Что у меня, вымотанного, не смотря на кроткую передышку оборванца, всё ещё теплиться надежда. Всё ещё находятся зацепки.

***

«Санитарное захоронение».

Именно так были помечены медкарты погибших от хвори. Трафаретный текст на обложке, сменяющейся к последней книжке обычным сокращением: «СЗ». Маленькая деталь, значащая, что тело закопают с остальными в какой-нибудь яме, траншее, без традиционных и установленных правил. Хаотично раскидают и засыплют землёй. Продолжат традицию отравлять приютившую их почву.

А что им оставалось? Что прикажешь делать, когда народ уходит пачками, а оставшихся на ногах единиц всё меньше? О мёртвых ли думать?

С этими мыслями я миновал труху баррикад северного выхода. Устраивать могильник на территории собственного дома — не лучшая идея предотвращения эпидемии, что понимал наверняка и председатель.

На растерзание СЗ отдали вытоптанную прямо перед частоколом опушку. Одинокая тренога лопат издали уже который сезон подряд глядела за местностью, испещрённую холмами-надгробиями. Кучами глины и земли, часть которых так и не повстречала новую участь. Не легла на увековеченную в себе погибшие силуэты ткань.

Мы с товарищем стояли на пороге одной из таких рытвин. Смотрели на задубевшую, служившую посмертной маской десяткам тел ткань.

Откуда взялась эта хворь? Вспышка в Агане ведь не первая и не последняя. Кто решил судьбу и так малочисленного человечества? Создатель? Враждебные страны? Союзники или, того хуже, собственная власть?

Треск костей. Фантомный скрип, будто шилом по стеклянному черепу.

Зажмурился.

Из багрового тумана памяти появился военный объект и… овраг тел. Появился человек. Он брёл по оврагу, сжимая огонёк, и рассуждал о жуткой природе своего вида. О жестокости. Об отсутствии моральных ценностей. О том, что такое жуткое место может быть итогом ужасного прошлого, итогом пороков его вида.

“Забавно.” — Подумал я, размыкая веки. — “Кто бы мог подумать, что настолько похожие места могут иметь крайне противоположные корни. Безысходность и порок. Горе и жестокость.”.

Дневник был не прочь принять эти мысли. Не был прочь и я прервать поиски на возможность помочь погибшим обрести долгожданный покой.

Ржавая лопата вгрызалась неохотно. Грунт уже с лихвой подморозило — только на одну рытвину уходило больше часа. Старый черенок, словно противясь, всё норовил засадить в меня парочку заноз, что у него и вышло. Я вытаскивал их в передышке после третьего надгробья, когда заметил двигающийся в мою сторону плащ. Заметил только сейчас, что его не было рядом целых три часа.

— Гляжу ты не сидел сложа руки. — Взглянул на жалкого вида лопату путник. — Как успехи рабочие?

Отряхнув руки, я раскрыл дневник: «Где ты ходил? Мог бы и помочь.».

— Мог бы и попросить. — Окинул взглядом тот проделанную мной работу. — Хотел вообще показать тебе одно место интересное, но ты весь из себя занятой…

От моего накипевшего рывка товарищ чуть не рухнул.

— Да брось ты уже это! — Прогудел он, неуклюже отскакивая. — Пошутил я!

***

Это была тропа, заметная ещё с баррикад выхода. Грунтовка вела на запад, не вселяя и малейшего желания по ней пройтись. Спутнику жаль безразлично: Он ни о чём не думал и, с лёгкостью огибая густые ветви хвои, продолжал идти.

Всё кончилось спуском к отправной точке этого дрянного детектива. Спуском к реке Аган, чьё течение прибивало алюминиевую моторку, мерно стучащую об корягу из песка.

Я ведь это хотел увидеть? Промёрзлый песок? Сверлящие в уговорах возвратиться багрянцы, чтобы, наконец, согласиться?

— Взгляни.

Перед глазами пронеслась еле заметная дымка, словно от табака. Я вновь оказался среди хвои, а стоящий рядом провожатый даже и не заметил нашего перемещения.

“Помутнение рассудка.” — Ёкнуло внутри.

— Не считаешь это занятным? — Повернулся путник.

Тело окаменело.

— На те кучи у частокола явно не тянет. — Возвратил он свои линзы. — А для обычной могилы слишком несуразно…

С моей души упал неисчисляемой тяжести груз: У его ног возвышался невысокий холм, о котором и шла речь.

— Тело тут явно не одно. — Пояснял провожатый. — А тащиться сюда ради тройки или четвёрки обычных больных не рационально. Будь они даже шишками какими… хоронили бы раздельно да с крестом, зная ваши обычаи.

Ветер пустил редкие травинки на холме в пляс. Нехотя провалил их задание по сокрытию и так опороченной человеком земли, которую лесная проплешина, куда меня привели, приняла её как родную. Приняла бескорыстно, как не может человек, воспользовавшийся её добротой.

Пятно в хвое обрывом выходило к реке. Открывало противоположный, угасающего оттенка золота берег, особенно красивый без человека, как и его братец. Сюда вряд ли была нужда соваться — душегуб это понимал. Закапывал непригодный материал, не страшась обнаружения. Вычёркивал чьи-то жизни.

Фляга засвистела. Рассекла тишину пугающим стуком моторки об корягу. Глухим поцелуем жестянки, разошедшимся не раз. Смутой, заставившей кинуться к обрыву, откуда доносился треск рассудка.

“Такая себе посудина…” — Произнёс я своей взбалмошной психике, глядя на мятое ведро в корнях сосны, цепляемое аналогичным психике течением: стук-тук, тук-стук. Было это в метрах двух от края глиняного обрыва. Течению раз от разу удавалось показать содержимое жести, но рассматривать приходилось только чёрный оттенок — внутри что-то однородное.

И этим однородным оказался взмокший пепел. Толстый слой клейстера, чудом сохранивший непоглощённые пламенем куски картона и бумаги на дне.

— Думаешь это их? — Кивнул в сторону чуть заросшей могилы провожатый. — Ведро могло принести откуда угодно…

Разглядывая обугленные кусочки прошлого, я уже не был в состоянии сомневаться в своих летучих догадках и слушать бродячих собак. Потная резина противогаза нагрелась от жара, бушлат начало потрясывать от сердцебиения. Тяжело сглатывая, я встал с навязчивым ощущением ненависти и страха перед теми, кто лежит под грудой почвы за моей спиной.

***

Под деревянным навесом близ собственного дома Иван Семёнович ковырялся с грузовиком чахлого вида. Комбинировал разложенный инструмент, что-то снимал, разглядывая, записывал в измазанный блокнот и снова лез под гнутый капот по пояс. Ругань оттуда то и дело сглаживала его терзания по состоянию сего бежевого чуда.