Я продолжила гладить Кана по спине, однако пальцы онемели. Какое-то время мы просто сидели в полной тишине, ибо даже лесные создания благоговели перед горящим факелом: ни сверчок не застрекочет, ни птица не запоет.

Именно в этой тишине внутри у меня вспыхнула маленькая искорка, чуть больше уголька, тлеющего в бездне отчаяния, клокочущего под кожей. Сперва я не обращала на нее внимания, или, по крайней мере, пыталась, вот только она жгла так сильно, что боль стала невыносимой. Поцеловав голову Кана, я позволила ему горевать в одиночестве и побрела прочь. В собор не пойдешь: в нем невозможно было находиться. Лес навевал жуть. Дом казался слишком переполненным, неприветливым, а Идлиси все еще предавалась там унынию, страшась за свою собственную участь. Поэтому я просто ходила кругами без четкого пути, без цели, пытаясь погасить ту искру, ибо она пугала меня так, как доселе не пугало ничего.

Я знала, как стать для Кана самой любимой, не сломив его духа и не опозорив свою семью.

Проблема заключалась в том, что для этого мне придется умереть.

Всего парой слов, одним-единственным обещанием я могла дать Кану то, чего на самом деле желало его сердце. Могла спасти жизнь Ане и разорвать помолвку. Могла прославить свою семью и себя: обо мне будут слагать песни и передавать их из поколения в поколение, обо мне не забудут никогда.

Я могла стать звездной матерью.

Эта мысль овладела мной всецело, я была не в состоянии думать ни о чем ином. Через несколько часов я таки добралась до дома, но не легла спать, а залезла на крышу и принялась наблюдать за факелом на вершине собора. Даже издалека я чувствовала Его жар, который пульсировал в такт биению моего сердца.

У меня была возможность добиться любви нареченного, развеять страх сестры, дать Ане шанс на счастье. Возможность показать свою ценность перед родителями и всем Эндвивером. И раз уж меня не сумел полюбить Кан, то вдруг полюбит Солнце?

Я гнала эти мысли прочь, но они липли ко мне, как репейник. В тот вечер мужчины собрались вновь. Ночью я не спала. Не помогало и то, что мое окно выходило на собор и, стоило закрыть глаза, пламя Солнца выжигало на веках свой лик.

Я вспоминала Кана в лесу, как он гладил щеку Ани. Видела его понуро сидящим на крыльце, до смерти напуганным тем, что он может потерять любимую навсегда. Ее имя, сказанное его устами, эхом раздавалось у меня в голове.

Наутро я чувствовала себя несчастной, изнуренной и злой оттого, что ни мама, ни младшая сестра не заметили моего состояния. Идлиси я не винила, бедняжка даже не притронулась к еде, как и отца, который еще не вернулся домой. После завтрака я укрылась в маленькой кухоньке, расположенной дальше остальных комнат от собора, и задернула тонкие занавески на окне, пытаясь спрятаться от Его ока. Пытаясь утихомирить навязчивые мысли, мне удалось задремать на стуле, однако и во сне я увидела факел и резко проснулась. Шея ныла. Я пошла в спальню родителей, где засела за свое свадебное платье, но пальцы не слушались и занятие казалось совершенно бессмысленным.

Именно в тот вечер, когда отца по-прежнему не было дома, а остальные ужинали, я, глядя на свое почти законченное платье, наконец освободила ту искру, тот навязчивый уголек и позволила ему разгореться.

Я буду звездной матерью.

Усталость, гнев и даже страх улетучились в тот миг, когда я об этом подумала, будто бы сам Солнце меня утешило.

Платье расплылось перед глазами. Руки задрожали. Я тяжело сглотнула. Выпрямилась. И прошептала:

– Я буду звездной матерью.

Кан меня за это полюбит.

Выйдя из комнаты, я почувствовала себя столь уверенно, словно мое тихое заявление, не пробившееся и сквозь стену, тем не менее, достигло небес. Словно сам Бог-Солнце обратил на дом свой взор. Мама с Пашей все еще сидели за кухонным столом перед почти нетронутыми тарелками. Идлиси заявила, что не голодна, и укрылась в спальне. Я тоже не проголодалась, ибо искра, что зародилась во мне, сожгла мой аппетит. Я встала в дверном проеме и принялась ждать, когда меня заметят, и нисколько не удивилась, не дождавшись.

– Что бы вы подумали, – начала я, – отлучись я на долгий срок?

Мама подняла на меня взгляд.

– Сейчас не время для твоих выходок, Церис.

Слова матери меня не задели. Я будто держала в руках огромный невидимый щит и стала другим человеком, который смотрит театральное представление с моим участием.

– Это не выходка.

Они не ответили. Ничего страшного. Когда все закончится, мы запомним лишь нашу любовь друг к другу.

– Платье подойдет Идлиси, – пробормотала я.

Мама вновь взглянула на меня, приподняв брови.

Я посмотрела ей в глаза, затем Паше. И, расправив плечи, сказала:

– Не тужите, скоро отец вернется домой. Звездной матерью буду я.

На пол упала не одна тарелка.

Я покинула дом прежде, чем кто-то успел возразить. Честно говоря, мне хотелось, чтобы они возразили. Хотелось доказательства того, что я им дорога́, слишком любима и они не готовы так просто меня отпустить: мужчины обсуждали вопрос довольно долго, так пусть обсудят еще чуть-чуть и найдут другую желающую откликнуться на зов Солнца.

Однако я опасалась молчания или, того хуже, поздравлений, поэтому ушла, позволив себе струсить тогда, чтобы не струсить позже.

Опустилась ночь, но она походила на ранний вечер: божественный факел продолжал гореть, затмевая даже свет звезд. Я поспешила прочь от него, почти побежала, ибо мало-помалу ко мне возвращался страх и я переживала, что передумаю и буду вечно мучиться из-за проявленной слабости.

Я отправилась не на заседание совета и не в собор, а к Кану.

Обошла дом с намерением, как обычно, взобраться на поленницу и постучать в его окно, однако он уже был на улице, в штанах и одной рубахе, рубил дрова с яростью, которая выдавала его собственные душевные муки. С ним был Тодрик, он первым меня заметил и пихнул Кана в лодыжку. Тот взглянул сперва на брата, затем на меня.

– Церис… – вероятно, мое выражение лица его встревожило, поскольку он бросил топор и пошел мне навстречу. – Что случилось?

Тодрик молча ретировался в дом.

Я задыхалась. Не только из-за быстрой ходьбы. Я напрягала все силы, чтобы унять дрожь, ибо, невзирая на ужас, осознавала, что за два дня лишь раз почувствовала покой: когда приняла решение и произнесла его вслух. Если Солнце меня услышал, будет некрасиво отказываться от своих слов.

– Я лишь хотела увидеть тебя в последний раз.

Он нахмурился.

– В каком смысле?

Я схватила Кана за локти и, приподнявшись на цыпочки, поцеловала в губы. Быстро и невинно, тем не менее, впервые в жизни, и он вздрогнул от неожиданности.

– Я люблю тебя, – промолвила я, и пульс участился от признания, пусть и очевидного. – И хочу, чтобы ты был счастлив.

– С-Церис… – забормотал он. – Что?..

– Запомни мои слова, – настаивала я. Мужество меня покидало, и даже на южной окраине деревни я чувствовала, как жар факела гнетом ложится мне на плечи. Не дает забыть о данном обещании. – Запомни меня.

Я отпустила Кана и повернулась. Он схватил меня за запястье, лицо выражало замешательство. Выдавив из себя слабую улыбку, я мягко убрала его пальцы один за другим.

– Не следуй за мной.

А затем побежала. Словно пыталась обогнать собственные сомнения, тревоги и страхи. Я направилась прямиком к шатру, установленному в центре деревни, где ночной воздух соответствовал погожему летнему дню. Где наши мужчины выбирали между Гретчей и Аней.

В сильном волнении я ворвалась через тяжелую ткань, закрывающую вход в шатер, приковывая к себе взгляды присутствующих. Помимо меня на совете присутствовали и другие женщины: обе кандидатки, а также их матери и наша мудрейшая – старушка с бородавками на носу и шишковатыми руками.

Почти сразу меня попытался выставить вон кузнец.

– Ты здесь не нужна.