И если Йуханна ал-Асад в 1522 году все еще был связан с домом Альберто Пио, то он мог встречать там андалузца Хуана де Сепульведа, чьи свежие переводы Аристотеля как раз тогда привлекли к себе внимание и покровительство князя. Несколько лет спустя Сепульведе предстояло использовать свое знакомство с учением Аристотеля в призыве к войне против жестоких и нецивилизованных турок в защиту «свободы и спасения христианского мира»179.

Йуханна ал-Асад трудился над переписыванием Посланий апостола Павла, живя на Кампо Марцио в Риме, при церкви Святого Августина и монастыре августинцев или рядом с ним. Здесь жил его крестный отец Эгидио да Витербо, оказавший на его жизнь более важное и продолжительное влияние, чем Альберто Пио. Кардинал Эгидио, реформатор ордена августинцев, «оратор» и папский легат, был, наряду с этим, поэтом и гуманистом, глубоко погруженным в мир Платона и неоплатоников – философский выбор, совершенно отличный от аристотелизма Альберто Пио. Кроме того, с годами он пришел к убеждению в скрытой мудрости еврейской каббалы, истинное понимание которой, как он верил, перешло от неподатливых израильтян к таким образованным христианам, как он сам. Эгидио обращался за советом и переводами к еврейским ученым. В 1515 году он пригласил талантливого еврейского грамматиста Элию бен Ашера Галеви, как его называли на иврите, или Элию Левиту, как сам он называл себя на латыни, – чтобы переписывать для него каббалистические тексты. Два года спустя он поселил Левиту и его жену-еврейку с детьми в своем собственном доме в Риме. Там Левита оставался до 1527 года, создавая труды о еврейской грамматике и лексикографии, об арамейском языке и о длительной традиции изучения текста Библии на иврите, а также объясняя кардиналу библейские слова и понятия180.

Что касается ислама, то Эгидио считал, что мусульманские книги, хотя и наполненные нечестием, могут в христианских руках вдохновить на благочестивое изучение и понимание божественных пророчеств. Такие тексты были особенно полезны для священных задач обращения и покорения враждебных турок. В 1518 году, находясь в Испании, он нашел некоего Иоаннеса Габриэля из Теруэля, который переписал для него Коран на арабском языке и сделал латинский перевод. Несколько месяцев спустя он попросил одного монаха нищенствующего ордена, Франческо из Тосканы, составить вводные заметки по арабскому языку и сам начал практиковаться в написании алфавита. Какая же удача, что по возвращении в Рим летом 1519 года он встретился с новообращенным в христианство ал-Хасаном ал-Ваззаном, и как хорошо, что он стал одним из трех крестных отцов марокканца, когда того крестили на Богоявление. Йуханна ал-Асад начал учить Эгидио арабскому языку, о чем вскоре стало известно небольшой группе европейских ученых, заинтересованных, как написал один из них, в распространении «достоинств арабской словесности среди христиан»181.

Отношения между крестным отцом и крестником продолжались в течение следующих лет. В 1525 году, теперь уже в резиденции кардинала в Витербо, Йуханна ал-Асад пересмотрел и прокомментировал арабский текст и латинский перевод Корана, которые Эгидио привез из Испании, разъясняя непонятные фрагменты «[своему] достопочтенному господину» и исправляя ошибки в переводе182.

Эгидио да Витербо также был активным членом гуманистических кругов Рима эпохи Возрождения, и по крайней мере три человека в этих кругах сочли бы для себя полезным поговорить с североафриканским наставником кардинала в арабском языке183. Анджело Колоччи председательствовал в одном из таких кружков, собиравшемся у него на вилле. Эрудит и папский секретарь, Колоччи, вероятно, мог заинтересоваться знакомством с хорошо осведомленным человеком, способным рассказать о применении арабских цифр как для вычисления, так и в качестве символов, а также об арабской системе мер и весов. Надеясь однажды написать солидный том о древних и современных мерах и весах как о ключе к божественному мироустройству, Колоччи жадно слушал бы Джованни Леоне, объясняющего (как впоследствии он сделает в своем труде), каким образом определяют в Африке расстояние между разными пунктами и как используются цифры в арабских оккультных науках. Североафриканец должен был отметить, что унция имеет одинаковый вес в Италии и в странах Магриба, но если в итальянской либре шестнадцать унций, то марокканский ратл составляет восемнадцать унций. На связь между этими двоими любителями метрологии указывает рукопись в библиотеке Колоччи «Жизнеописания арабов» («Vite de arabi») – по всей вероятности, экземпляр биографического словаря Джованни Леоне, о котором мы услышим позже184.

Пьерио Валериано, поэт и мифограф, с удовольствием обсудил бы с Джованни Леоне символику животных, поскольку составлял в то время свой латинский труд «Hieroglyphica» со множеством отсылок к древнеегипетским традиционным знаниям и верованиям. У этих людей было много общего: Валериано тоже являлся «слугой» семьи Медичи, так как состоял секретарем кардинала Джулио де Медичи, нотариусом у Льва X, а в дальнейшем наставником папских племянников Ипполито и Алессандро де Медичи. Он также получил открытую поддержку от Эгидио да Витербо за свои первые исследования. В благодарность за такое покровительство Валериано посвятил главу об аисте кардиналу Эгидио. Отвечая Валериано в письме от апреля 1525 года, Эгидио противопоставил осуществленную мифографом реконструкцию древней мудрости и священных таинств египтян недавнему «демоническому» разрушению памятников и древних зданий Египта Селимом, «принцем турок»185. При этом Эгидио вполне мог представлять себе картины этих событий со слов их очевидца Джованни Леоне.

Валериано прежде всего искал значения аллегорий, связанные с животными, и часто цитировал Плиния Старшего в поддержку своих толкований. Североафриканский факих в большинстве своих работ, скорее, описывал поведение животных, способы их ловли, вкус их мяса и находил, что у Плиния, известного в арабской традиции, много мелких ошибок, когда речь идет об Африке. Несмотря на все различия, отголоски бесед между этими двоими людьми обнаруживают себя. Так, размышляя о бесстыдстве, Валериано сравнил обезьян-самцов, демонстрирующих свои срамные части, с мужчинами, которые делают то же самое «сегодня, среди египтян, поблизости от Нила, и среди мавров и турок, где… их очень почитают, верят, что они наделены исключительной невинностью и простотой, и где считается благочестивым делом собирать для них деньги». Его источником здесь, несомненно, был Джованни Леоне, писавший в своих трудах, что он видел на улицах Феса, Туниса и Каира «мошенников», которые ходят обнаженными, «демонстрируя свой срам», и даже публично занимаются сексом с женщинами, но оболваненные зрители все равно считают их святыми186.

У историка Паоло Джовио тоже были разные животрепещущие вопросы к Джованни Леоне. В то время врач Джулио де Медичи, Джовио остался в числе его приближенных и после того, как в 1523 году кардинал стал папой Климентом VII и уже начал составлять «Истории его времени». Подобно написанным Джовио «Комментариям к делам турок», «Жизни Льва X» и «Панегирикам» – биографиям знаменитых людей, «Истории» появились в печати только много лет спустя. Но Джовио усердно собирал свидетельства, в том числе о недавней войне султана Селима I против персидского шаха Исмаила I Сефеви и о его завоевании мамлюкского Египта. Турки – враги христиан, и тем важнее, чтобы историк, пишущий о них, был хорошо осведомлен. Джовио расспрашивал купцов и путешественников, вытянул все, что мог, из Альвизи Мочениго – венецианского посла, ездившего с миссией «дружбы и мира» к Селиму, когда тот находился в Каире в 1517 году187.