Затем Сергей с Алексеем потащили его к молодой вдове, княгине Долгорукой, которой усопший успел даровать титул светлейшей княгини Юрьевской, и которую они впервые увидели, когда крышка гроба навсегда скрыла от мира Александра II. Впечатление от этого визита у Павла осталось самое тягостное. Женщина, которая в одночасье потеряла любовь и защиту дорого супруга и Монарха, беспрестанно рыдала. Порой дама заговаривалась и было ощущение, что она сходит с ума. Особенно грустно было видеть заплаканных маленьких детей. Павел больше не испытывал злости к княгине. Она уже была довольно наказана. И все же он удивлялся Сергею, как тот искренне жалел Екатерину Михайловну. Алексей, возможно, видел в ней такую же жертву обстоятельств и злого рока, как в своей давней несчастной возлюбленной Жуковской. Но Сергей, который вместе с Павлом мог пострадать от Долгорукой гораздо сильнее остальных братьев, проявлял наивысшее благородство и милосердие. Пиц гордился братом и чувствовал себя таким несовершенным в сравнении с ним.

С самого приезда Павел страдал от боли в боку. После осмотра Боткин разрешил ему быть на панихиде, но более никуда не ходить и вообще рекомендовал сразу после похорон вернуться в Италию. Павел пытался упираться, но старшие браться настояли.

Почти сразу же в поезде Павел ощутил некоторое облегчение. Старшие братья невольно задавали такую высокую планку в скорби и сочувствии близким, что в стремлении достичь их уровня Павел немного терял суть происходящего. Теперь один в своем вагоне он мог спокойно оплакать отца. Сын видел пред глазами сцену гибели – взрыв первой бомбы, когда карета Царя почти не пострадала, и Император мог уехать, но вышел чтобы помочь пострадавшим. Павел желал бы, чтобы отец был более осторожен, немедленно покинул место происшествия и остался жив. Но одновременно с этим он восхищался им. Гордость переполняла его за истинно христианский поступок Монарха, за его безрассудную смелость, за благородство, широту души и любовь к вверенному ему Господом народу.

Если бы можно было повернуть время вспять и не произносить всех злых слов, сказанных сгоряча в адрес любимого отца в Риме, на душе Павла было бы спокойнее.

XV

В начале мая у Карновичей на суаре собрались друзья сына Сергея, офицера в отставке, ныне успешно несущего гражданскую службу. Поводом для скромного праздника послужил его день рождения. Среди гостей были братья и сестры именинника, а также его приятели разных мастей – товарищи с гражданскими чинами и бывшие сослуживцы по русско-турецкой войне. У младшей сестры Лели глаза разбегались от всех этих мундиров и эполет, наполнивших их старый дом на Мойке. Девочка весь вечер находилась в легкой ажитации. Ее блестящие темные глаза не могли оставить равнодушным ни одного холостяка в пределах видимости. Лишь ненадолго кавалеры отвлекались обсудить отставки министров, произведенные Александром III, но потом снова возвращались к настоящей жемчужине вечера.

После праздничного обеда в столовой, все перешли в белую гостиную с венецианскими зеркалами и лакированной мебелью. Сергей сел за рояль и тихонько наигрывал прелестный дуэт из новомодной оперы «Сказки Гофмана» Оффенбаха, премьера которой состоялась пару месяцев назад в Париже. Молодой человек увлекался искусством и был в курсе всех театральных новинок. Он умел раздобыть ноты самых свежих произведений даже раньше многих российских музыкантов. Баркарола Оффенбаха была настолько очаровательна и мелодична, что Леля едва сдерживалась, чтобы не закружиться по комнате. Она невольно раскачивалась в такт, чем вызывала тревогу старшей сестры, которая с ужасом представляла, что сестренка, забыв о трауре, пустится в пляс. Это был бы неприятный конфуз для всей семьи.

– Неужто танцы совершенно недопустимы? – попыталась прояснить ситуацию Леля у одного из своих старших братьев, Дениса.

– Сейчас траур, – лишь развел руками тайный советник. Денис Валерианович уже давно жил отдельной семьей и видел младшую сестру лишь на семейных праздниках.

– Хорошо, пусть галоп и неуместен, но разве какой-нибудь грустный вальс считался бы нарушением?

– Мы должны уважать память почившего Императора.

– Александр II любил танцевать! Если бы он сейчас видел, какие мы скучные, он бы рассердился! – не согласилась девочка.

Поняв в конце концов, что танцев не будет, Леля встала и подошла к роялю. Она взяла ноты и стала намурлыкивать слова баркаролы с листа. Ее звонкий юный голос тут же приковал к ней взгляды всех присутствующих в комнате. Леля чувствовала, что мужчины прожигают ее взглядами, но барышню это не смущало. Ей нравилось быть в центре внимания.

– Мамá, я переживаю за Ольгу! Уж слишком она жаждет внимания, а в голове одни сладостные мечтания… – Люба все-таки решилась поговорить с матерью, для чего вызвала ее в кабинет. Учитывая покорную почтительность детей по отношению к Ольге Васильевне, это был довольно смелый шаг.

– Ты чересчур строга к ней, – заступилась за Лёлю Ольга Васильевна. Дама она была суровая, детям спуску за шалости не давала, но к младшей дочери испытывала особенную нежность. – Когда еще мечтать о любви, как не в ее возрасте? Позже откроется вся грязная правда жизни, и мечтать уж расхочется. А что до жажды внимания, ты ошибаешься, у нее просто другой темперамент.

Любе странно было слышать от матери такие слова, поскольку от нее самой всегда требовали серьезности и самого скромного поведения.

– Как бы этот ее темперамент до скандала не довел… – пробурчала себе под нос дочь. – Отец мог бы начать подыскивать Лёле партию. Чем скорее выдадим ее замуж, тем покойнее будет всем и лучше ей самой!

– Ей в декабре исполнится шестнадцать. К чему такая спешка? Успеется…

Все же Ольга Васильевна к словам Любы прислушалась, хоть и делала скидку на ее повышенную эмоциональность, ведь дочь носила под сердцем ребенка. Любовь Валериановна еще могла появляться в обществе, пока ее положение не было заметно. Однако волнение и повышенная тревожность порой брали над ней верх.

Ольга Васильевна вышла в гостиную и окинула всех строгим взглядом. Леля с Сергеем негромко пели только что разученный дуэт. Так это вышло мило, что в конце они сорвали настоящие аплодисменты. Овации были бы более бурными, если бы не траур. Увидев мать, Леля приняла самое невинное выражение лица и, сделав почтительный реверанс публике, прошла к Ольге Васильевне и села рядом с ней. Весь остаток вечера она излучала ангельскую скромность.

Однако мать семейства провести было нелегко и за поведением младшей дочери она стала следить пристальнее, хоть в тот вечер ничего предосудительного ею замечено не было.

XVI

В середине апреля в Рим вернулся Сергей Александрович. Павел с нетерпением ждал брата не только потому, что жутко по нему соскучился, а еще и в предвкушении долгожданного путешествия в Палестину, которое они задумали предпринять. Братья мечтали попасть на Святую Землю к годовщине смерти матери, чтобы отслужить по ней панихиду в Иерусалиме. Сыновья полагали, что Мария Александровна, как глубоко верующая женщина, была бы растрогана и непременно оценила бы их порыв.

В начале мая они отправились в путь. К ним присоединился кузен, Константин Константинович. Из Рима Великие Князья поехали в Неаполь, где их взял на борт фрегат «Герцог Эдинбургский». Море благоволило путешественникам, балуя их спокойными лазоревыми картинами на протяжении почти всей поездки. Поштормило лишь немного. Павел был горд – он переносил болтанку легко, будто заправский моряк, в то время как Сергей с Костей чувствовали некое томление и были бледнее обычного.

Первой остановкой были Афины, где Великие Князья навестили сестру Кости, королеву эллинов Ольгу. Она и ее венценосный супруг как обычно мило приняли родственников, свозили их на свою симпатичную дачу в горах, в Татое, напоминающую большой деревенский дом, где на барбекю присоединились дети хозяев. Рядом с Павлом сидела бойкая греческая принцесса, пухлая девочка лет одиннадцати, которая держалась с русским Царевичем очень по-взрослому.