И вот однажды, проснувшись утром, слышу веселый треск печки; приятно тепло, а с кухни долетают ароматные запахи вареной картошки и лепешек. За печной заслонкой гудит огонь, сквозь щели плиты он бросает на стены пляшущих чудищ; шевелятся и стреляют дрова. Заголубели стекла морозных окон, их ветвистые узоры искрились, сверкали. Бабушка прикрутила фитиль керосиновой лампы, посмотрела на меня, подошла, потрепала легонько, сказала таинственно: «Ну вставай, погляди, чего там», – и кивнула на окно. Я догадываюсь, вскакиваю; а там, на улице, все забелело. За одну ночь столько навалило снега, что от большого куста у ручья осталась половина; на его ветвях сидели, радуясь снегу, меланхоличные снегири. Речной склон посветлел, а сама река куда-то исчезла, на ее месте – белая широкая дорога. И хотя день родился хмурым, пасмурным, в сердце прыгнула веселая радость, хотелось сейчас же бежать на улицу.

Приближался Новый год. За неделю до него брат Володя, привязав к ногам что-то наподобие лыж, отправился в лес за елкой. Ждали долго, начало темнеть, бабушка забеспокоилась, но вот заскрипел снег у дома, затопали по крыльцу, открылась дверь, и с клубами морозного воздуха вплыла, шурша лапами, зеленая красавица. Елка была великолепна. Почти до потолка, стройная, ровная, пушистая, влажная от таявших снежинок, она сразу наполнила комнату свежим, хвойным запахом Нового года. С восторгом смотрю на Володю. Мы любили его. Он был добрым, внимательным, трудолюбивым, и никто не мог знать тогда, что погибнет он будущим летом от взрыва гранаты, что невольным виновником его смерти окажется его брат, нашедший эту гранату в траве.

Установили елку в середине комнаты и задумались, чем ее украшать. Была вата, кулек печенья, больше ничего подходящего, но на помощь пришла бабушка, показала, как сложить из бумаги кораблик. До позднего вечера мы все вместе резали, клеили картон, бумагу, изобретали, сворачивали из нее кораблики, звезды, петухов, разных зверей, раскрашивали их. Долго я не мог уснуть, все думал, представлял, как завтра будет выглядеть наша елка и быстрее бы проходила ночь.

Утром, после завтрака, принялись наряжать. Начали с бумажных игрушек, развесили печенье, разбросали снежные хлопья – вату. Вершину украсили бумажной пикой, а на нижнюю ветку установили ватного Деда Мороза. Трудно было узнать в этом сомнительной формы куске ваты с бумажной шляпой на голове Деда Мороза, но мы-то знали, что это он. Всё закончив, довольные своими трудами, весело глядели мы на нарядную елку, только бабушка почему-то больше смотрела на нас, улыбалась, но что-то грустно-печальное скользило в ее глазах.

На праздник она напекла лепешек с черникой, было немного конфет «кавказские», привезенных мамой накануне, и, когда наступил вечер, мы сели за стол пить чай с конфетами. Мамы наши работали, и Новый год мы встречали с бабушкой. За стеной, еще хранившей хвойный смолистый запах, в черном просторе привольно хозяйничал ветер. Сердясь на все преграды, он протяжно завывал, свистел разбойником в углах дома, шевелил, хлопал на крыше плохо прижатыми листьями дранки, швырял в стены, на стекла окон россыпи снежной крупы. Там было холодно, темно, а здесь, в избе – тепло и уютно. Бабушка рассказывала какие-то истории, незаметно текло время, но вот что-то зашуршало в старых настольных часах. Цепляя своими шипами-иголками тонкие медные пластинки, крутящийся внутри барабанчик выигрывал старинную мелодию. Мы встали возле нашей чудесно наряженной елки, взялись за руки и, напевая «В лесу родилась елочка…», пошли вокруг нее.

Много раз затем встречали мы новогодние праздники в нашей деревне. С каждым годом она все больше оживала, появилось много детей, елки украшались настоящими игрушками; с шутками, потехами ходили ряженые. Устраивались короткие сценки – представления по знакомым сказкам, басням, и всем участникам дарились небольшие подарки, а остальным детям – конфеты, печенье. Было весело, празднично, незабываемо.

С тех пор минуло много лет, но не забыть мне первую свою елку, вспоминается она с каждым новогодним праздником. Тогда какой-то волшебник переносит меня на высокий берег реки у деревни; я стою там в тишине, вспоминаю свои далекие, трудные детские годы, но все равно незабываемые, потому что они – детство. Смотрю вниз на тихую реку, на старую разрушенную плотину, позеленелое от времени мельничное колесо в каменном отводном водоводе. На другой стороне реки, на открытой на все стороны вершине бугра – остов старой церкви – толстые, метровой толщины кирпичные стены, своды, арочные проемы. С них открываются широкие дали: видны зелено-голубые леса, желтые ржаные поля, разноцветные дома и крыши деревень, дороги, уходящие вдаль. Вокруг – высокие сосны, ели, неподвижно темнеет внизу зеленая чаща речного оврага. Могучий дуб, пятиметровый в обхвате, стоит как старый, уставший от долгих лет, но еще могучий богатырь; чуть пригнулся, еще больше раздался, раскинул свои корявые руки-стволы во все стороны, накрыв высоким зеленым шатром пространство вокруг. Один из его толстых стволов на половину длины расщепила глубокая трещина – следствие жестоких морозных зим, в изобилии случавшихся в долгой жизни лесного великана. Но несмотря на эту страшную рану, дерево не погибло, оно живет, – весной медленно, долго распускается, расправляя нежные клейкие листочки; они растут, крона густеет, все больше задерживая солнечные лучи, а к середине лета одевается густой шелестящей листвой; тогда слышится легкий зеленый шум. Только израненный ствол, как белый меч, пронзая насквозь половину кроны, почти засох, но, если присмотреться, можно увидеть, что и из этого сухого дерева во многих местах вышли молодые, зеленые побеги.

Люблю сидеть под этим дубом, прислонясь спиной к его шершавой, теплой, изрытой глубокими бороздами коре, слушать шум листвы, журчание ручья у реки, дышать дубовым ароматом, искать глазами оконца бездонного голубого неба по краям накрывшего меня зеленого шатра. Легкий теплый ветерок обвевает лицо. Здесь всегда хорошо думается: о добрых делах, о людях, о жизни, старых временах, когда наши деды были молодыми, и о том, что мы сами скоро будем дедами. Если, закрыв глаза, послушать некоторое время этот загадочный шум, толкнуть свое воображение, можно увидеть много интересного.

Вот вижу, как от небольшого домика с плоской покатой крышей у края плотины отъехала телега с мешками муки; подъехали две подводы с зерном. Прибыли, видно, в назначенное время – их встречает сам хозяин – кряжистый, крепкий мужик с твердой неторопливой походкой. На его платке, плотно повязанном на голове, черном кожаном переднике, рубахе навыпуск, аккуратно подстриженной бороде видны следы мучной пыли. Во всей его крепкой, ловкой фигуре – уверенность, деловитость и какой-то веселый настрой на работу, то состояние души – трудовая радость, что видна и чувствуется даже на расстоянии. Он поздоровался с приезжими, что-то сказал, указывая на лошадь второй подводы, послышался смех. Вернулся обратно в домик. Оттуда сейчас же вышли два молодых парня – сыновья мельника. Один из них направился к подводам носить зерно, другой – к заплотам отводного водовода.

Перед закрытой плотиной раскинулся обширный водоем, полный темной спокойной воды. Она зеркально блестит, отражая гряды облаков, склоненные прибрежные ивы. Ниже плотины вода ушла, а в многочисленных лужах, озерцах в изобилии скопилась рыба: окуни, плотва, щурята. Деревенские дети бродят неторопливо босиком по дну реки, вычерпывают рыбу из воды почти руками, укладывают ее в корзины, ведра. Из-под камней вытаскивают раков, налимов.

Подняты затворы, и освобожденная вода с яростью устремляется по каменному желобу на водяное колесо. Оно дрогнуло, начиная свое равномерное вращение, передавая движение жерновам мельницы. Брызнул золотой поток тугого, налитого солнцем, напитанного щедрой землей янтарного зерна.

Слышу мелодичный благовест с колокольни церкви. Тот самый, о котором так хорошо сказал большой русский писатель: