Соседская дочь, работавшая с Настей в лазарете, сказала, что ее на работе не было.

Марья побежала к дому коменданта. Ее била дрожь, мысли путались. Хозяин вышел на крыльцо, узнал ее, молча скрылся за дверью. Вышел солдат. Освещая дорогу фонариком, повел ее к двору, остановился у входа, направил свет в угол хлева. Порог был невысокий, но у Марьи не поднималась нога; она взяла обеими руками под коленку, подняла и переступила. В освещенном углу она увидела дочь. В хорошем платье, туфлях, Настя лежала на земляном полу лицом вверх. Марья удивилась, почему она лежит здесь в хорошей одежде.

Она сделала несколько шагов вдруг отяжелевшими ватными ногами, подошла, опустилась на колени. Жужжал в тишине фонарик, его рваный свет вспыхивал, угасал. Марья долго, словно не узнавая и не веря, смотрела на любимое лицо, с искаженными чертами, белое, застывшее, на широкую темную полосу на шее; ее рука боязливо потянулась, прикоснулась к Настиному лбу. Его ледяная, мертвенная холодность вмиг открыла весь ужас и непоправимость; будто электрический ток прошел по телу, что-то страшно больно ударило в сердце, потемнело в глазах, из груди вырвался тяжелый стон, и сознание покинуло ее.

Два дня она пролежала; забывалась, приходила в себя, смотрела на людей, не узнавала их. У нее был сильный жар, в бреду она звала мужа, жаловалась, как долго его нет, разговаривала с Настей, потом, приподнявшись на кровати и увидев перед собой соседку Дуню Панову, вдруг кричала слабым жалобным голосом: «Вот он, вот он, сатана, мало тебе, за мной пришел», – и валилась назад. Соседи по очереди ухаживали за ней и постепенно выходили.

Настю похоронили на огороде над ручьем, у высокой молодой березы.

Марья начала вставать, понемногу жизнь возвращалась к ней. Стала выходить на улицу. Подолгу молча сидела на табурете у освещенной, нагретой солнцем бревенчатой стены бани. Солнце светило уже по-весеннему, пригревало, неугомонные воробьи чирикали над ее головой и кидали сором из прорехи под крышей. Когда она смогла ходить уверенней, брала табурет и, медленно переставляя непослушные ноги, шла к могиле. Долго сидела, слушая шелест березы, журчание проснувшегося ручья.

Но жизнь продолжалась, и через неделю Марья пошла на определенную ей по слабости здоровья работу – стирку белья.

Изнурительный труд, голод, смерть близких – всё было за годы оккупации, но люди всё перенесли, вытерпели.

Однако самым угнетающим была неизвестность – никакой вести не доходило до них о судьбах их отцов, мужей, братьев, о жизни Родины.

Осенью 1943 года многих жителем деревни угнали на запад. Ехали на машинах, товарными поездами, шли пешком с вещами и детьми на руках, с долгими остановками, ночевками, где придется. Через неделю прибыли в пригород литовского города Шауляй. Их распределили по нескольку человек по хуторам к богатым хозяевам-землевладельцам. Немцы только изредка наезжали в хутора за сбором продовольствия, но это ненамного облегчило жизнь оказавшихся в положении батраков переселенцев. Они так же работали с утра до вечера, только теперь на двух хозяев: на немцев и богачей-литовцев, ненавидевших, презиравших русских людей. Но все же стало легче – не было голода, ненавистных немцев. Легче еще потому, что можно было узнать положение на фронте, это прибавляло сил, вселяло надежду на освобождение.

Пришло оно к ним через два года, осенью 1944-го, когда Советская армия освободила Литву. Случилось это быстро и неожиданно.

Молодой, статный красноармеец ураганом влетел на коне на хозяйский двор, спрыгнул на землю, звучным голосом закричал подходившей Марье:

– Бабка, кто вас тут обижал, говори, не бойся! Хватит бояться этих зверей! – Он размахивал над головой плетью. – Гадов, кровососов – к стенке!

Марья не могла говорить. Слезы застилали ей глаза, текли по лицу. Зыбким далеким сознанием она увидела лицо дочери – родное, желанное, маленькую родинку возле уха, ее глаза, грустные, печальные. Она опустилась перед солдатом на колени, обняла его ноги и зарыдала глухо, надрывно.

Обратно ехали в вагонах-теплушках, не замечая тесноты, неудобств. Родная деревня была сожжена. Среди немногих уцелел дом Антиповых. Все прибывшие разместились в этих избах и последнюю военную зиму прожили в тесноте, но дружно, в светлой радости близкой победы, надежде на возвращение родных. Жили, не разделяя свое и чужое, да и слова такого – «чужое», не знали они тогда. Поддерживали, помогали друг другу во всем, утешая в горе, деля радости.

В конце весны стали переселяться в землянки, освобождая дома хозяевам; готовить лес, строить новые избы.

Понемногу возвращались с войны демобилизованные по возрасту или ранению.

Но немало было семей, куда врывалось горе, и не было слез в глазах матерей, застывших в ужасе страшной беды.

Не найти было слов утешения, чтобы облегчить их страдания, полную чашу которых они уже вынесли за годы войны.

Марья начала приводить в порядок свою усадьбу. Она хотела все устроить так, как было до войны. В доме, на огороде, в саду, чтобы легче было Ивану среди привычного, родного перенести непоправимую беду. Она ждала его, гнала мысли, что он мог погибнуть на войне.

Она прибрала Настину могилку, поставила там небольшую скамейку, установила сделанный плотником деревянный крест, прикрепила фотокарточку и каждое утро приходила сюда. Садилась на скамью, смотрела на Настино лицо, часто думая, что же она скажет Ивану, когда он вернется, как встретит, объяснит, утешит его. Слезы катились по ее мокрым, впалым щекам. Она слушала легкий шелест в начинающей зеленеть березовой кроне, веселые, звонкие плески ручья под горой. То ли от весенних звуков рождавшейся вокруг жизни, или от слез – ей становилось легче; она поднималась и с облегченной душой шла по своим делам.

Однажды она увидела у Настиной могилы человека в ватнике, солдатских сапогах. Он стоял неподвижно и глядел на крест. Марья узнала Павла Шишова. Он обернулся, некоторое время глядел на ее постаревшее лицо, седые волосы, сказал медленно, глухо:

– Здравствуйте, Марья Петровна.

– Здравствуй, Паша, – Марья заплакала, вздох, похожий на протяжный стон, вырвался из ее груди, – не убере-гла-а.

Павел усадил ее, сел рядом. Они долго сидели молча. Высоко в прозрачном воздухе беззаботно-радостно пели жаворонки. На старом шесте у ручья щелкал скворец. Отогревшийся мохнатый жук зашебуршал в траве, поднялся с земли, прожундел, ударился о березу и грузно упал.

– Верну-улся, – неуверенно-радостно, словно убеждая в этом себя, протянула Марья, – слава Богу.

– Вот, подвела маленько, негоден стал, – Павел потер ногу, – зацепила, холера.

Через несколько дней он, с лопатой в руках, пришел снова.

– Ты, Марья Петровна, огород-то свой думаешь копать? – спросил он.

Марья махнула рукой:

– Пущай пока стоит. Недосуг, прибраться надо. Ваня вот придет.

Павел нахмурился:

– Когда дядя Ваня придет, может, поздно будет. Покажи, где, я подсоблю.

– Не надо, Паша, ты сам-то, – она запнулась, – самим спать некогда, избу, вон, ставите. Да и садить нечего.

– Батька пока управляется там. Пошли, показывай.

Заросшая крепким многолетним дерном земля была тяжелой. Павел разрабатывал ее несколько дней, разборонил, подготовил к посадке, сказал Марье: «Картошку, может, достанем. Батька там соображает чего-то!»

Иван пришел в начале лета. Сияли долгие светлые дни, отцвела черемуха. Был вечер; ее густой запах, смешанный с запахами свежей зелени, тополей, вскопанной земли, пахучих древесных стружек, наполнял воздух. Стучали топоры, визжали пилы. Повсюду носились ласточки, скворцы, а в зарослях вдоль реки надрывались соловьи.

Радостной и тяжелой оказалась встреча с Иваном.

Возвращаясь с огорода, Марья увидела соседского мальчика; он стоял у дороги и махал ей рукой:

– Тетя Маня, дядя Ваня приехал!

У нее упало сердце, опустились руки.

– Ка-кой дя-дя Ваня? – выдохнула она чуть слышно.