Открыла глаза я только когда мы окончательно остановились. То, что дальше мы никуда не пойдем, я поняла, когда услышала Танино удивленное: «Ну что ты стоишь? Заходи».

Заходить мне предлагалось в женский туалет. Таня была уже внутри. По-хозяйски разместив на подоконнике небольшой рюкзачок, она вытащила из него какой-то сверток, а уже из него вытряхнула светлые брюки.

— Ты что, переодеваться будешь?

— Ага. У меня сейчас собака будет черная, надо брюки сменить на контрастные.

— А сразу нельзя было?

Таня уже сняла другие, черные брюки и нимало не стесняясь, натягивала «контрастные».

— Сразу нельзя, — пояснила она мне. — У меня сегодня все собаки светлые, под них и одевалась. Только один шарпей черный, через полчаса ринг начнется.

— Зачем это все? Какая разница, какого цвета на тебе брюки?

— Не скажи. Собачка не должна на фоне ног хендлера теряться. Ее видно должно быть. Тут мелочей не бывает.

Таня переоделась, затолкала черные брюки в рюкзак и предложила:

— Пойдем в кафешку. Тут прямо на выставке есть недорогая. А то я с утра кручусь, а во рту ни крошки. Надо хоть бутерброд какой слопать, что ли.

В кафе я подождала минут пять, давая Тане возможность спокойно съесть пару бутербродов. Но тянуть слишком долго сил не было, и я сразу приступила к делу.

— Тань, ты же с Юрой в последнее время общалась? Наверняка в курсе его семейных дел. Какую бумагу просила подписать его бывшая жена?

Таня пожала плечами и опустила взгляд. Вот по тому, как пристально она начала разглядывать колбасу в своей тарелке, я и поняла, что Таня Ковалева мне врет. Вернее, пытается это делать. Очень неумело и поспешно.

Пришлось повторить вопрос. Потом, забыв уже окончательно про совесть, напомнить ей об ответственности за дачу ложных показаний.

Таня посмотрела на меня и усмехнулась.

Ну да. Какие там ложные показания? Она со мной вообще говорить не хочет.

— Тань, но ты ведь хочешь, чтобы убийцу нашли?

Она кивнула все так же не поднимая взгляда от тарелки. Детский сад какой-то, ей богу!

— Почему ты не хочешь об этом говорить? Ведь знаешь! Знаешь, да?

— Знаю, — она помолчала и выдохнула совсем тихо, — только не хочу об этом рассказывать.

— Почему?

— Как тебе объяснить. Вот Юрка умер, и оказалось, что никто про него ничего хорошего рассказать не может. Или не хочет. Да я все понимаю, у него характер был тяжелый. Но ведь человек умер! Что же они все, как сговорились, только плохое вспоминают? Ведь он не только мне помогал. Скольким он щенков помогал выбрать, скольким хороших собак помог купить. Да просто дрессировщик был от бога. Хорошо обученная собака знаешь как облегчает своему хозяину жизнь. И никто не хочет про это вспоминать. Все только обиды старые вытаскивают, как будто с ним, мертвым, счеты сводят. До сих пор завидуют, что у него такие хорошие собаки были. Когда Райс после смерти хозяина от еды отказывался, мне многие об этом рассказывали с таким злорадством, просто страшно иногда становилось. А что им собака сделала? Ведь его жалко должно быть, правда? А не жалко никому. И Юрку не жалко. Все только гадости про него говорят. А я не хочу. Я про него только хорошее вспоминать буду.

— Значит, про бумагу эту ты не рассказываешь, потому что в этой истории Юра не очень красиво выглядит?

— Ну да, — сказала она неохотно. — Юрка там, конечно, совсем неправ был. Я пыталась его как-то вразумить, но он уперся, и ни в какую. Ладно уж, слушай…

Димыч явился вечером злой, как собака. Хотя, после знакомства с разнообразными кинологами, дрессировщиками, хендлерами и просто любителями животных, я бы поостереглась использовать такие сравнения. Собаки, как оказалось, не обязательно злые. И даже совсем не обязательно. В большинстве своем они очень миролюбивые существа. Это люди делают из них зверей.

Но как бы там ни было, Захаров был нервным, вспыльчивым и недовольным жизнью. Еще и голодным, что делало общение с ним совсем невозможным. Тут только метод сказочной бабы Яги подходит: сначала накормить и напоить, а потом уже расспрашивать.

К расспросам Димыч оказался не готов даже после ужина. Держался рукой за голову, молчал и пил чай с мрачным видом. По всему выходило, что первым он не начнет.

— Ну? — спросила я, устав ждать милостей от природы.

Он сделал вид, что не понимает моего интереса. Отдал мне пустую кружку и пригорюнился еще больше.

Я налила ему еще чая и приступила к расспросам более основательно.

— Не делай вид, что не понимаешь, о чем я спрашиваю.

Он удивленно поднял брови. Этот наш односторонний диалог начинал утомлять.

— Ты с Рыбкиным разговаривал?

— Пропал Рыбкин.

— Как? Что значит пропал?

— То и значит. Нет его нигде. Ни дома, ни на работе. В центре этом дрессировочном он тоже дня три уже не появлялся. Раньше внимания на это особо не обращали, не пришел и не пришел, мало ли. А как пистолет нашли, пришлось вспоминать подробно. И оказалось, что никто замечательного парня Колю не видел уже три дня. И не слышал ничего. И ни с кем он планами не делился. Просто исчез и все. Вместе с собакой, кстати. Вот ведь фанатик — даже в бега один не пустился, собачку прихватил.

— Почему ты думаешь, что он в бега пустился?

— Ну а где же он, по-твоему? — Димыч смотрел на меня с усталым сочувствием, как на безнадежно больную.

— Да нет, погоди. Если он исчез три дня назад, то это не из-за пистолета. Ведь пистолет только вчера нашли, и Рыбкин об этом не знал.

— Может, просто нервы сдали. Ведь не матерый же он убийца, мог запсиховать.

— А почему тогда он пистолет не убрал из центра? Если это его «Марголин», то логично было бы не оставлять его в том месте, где сам бываешь чаще всего. Это же все равно, что дома оружие держать.

— Ну то, что это его пистолет еще доказать надо. Пальцев-то на нем нет, стерты аккуратно.

— Значит, пальцы стер, а пистолет выбросить не догадался. Когда отпечатки протирал, значит, не нервничал, а потом вдруг испугался и сбежал. Не логично.

— Ты просто не хочешь, чтобы убийцей оказался Рыбкин, вот и все. Поэтому и ищешь какие-то логические оправдания. А в жизни такое порой случается, что никакой логики и близко нет.

— Хорошо, пусть в жизни маловато логики. Но объясни мне тогда, зачем прятать пистолет там, где его обязательно скоро найдут да еще и обязательно с тобой свяжут.

— Тут ты права, — согласился Димыч. — Это имеет смысл, если нужно навести на след конкретного человека. В нашем случае Коли Рыбкина. Сам он вряд ли стал бы прятать пистолет в ворохе дресскостюмов. Не идиот же он, в конце концов. Тем более, знает, что костюмы эти ежедневно используются, а значит пистолет найдут очень быстро. Рыбкин это знал. И тот, кто прятал, знал. Он и прятал не для того, чтобы спрятать, а чтобы мы нашли. Единственный, кто приходит на ум — это Сиротин. Если, конечно, не брать во внимание работников центра дрессировки. Того же Давыдова.

Я возмущенно фыркнула, и Димыч поспешил меня успокоить:

— Давыдова мы в расчет брать не будем. У него ни мотива не было, ни возможности застрелить Кузнецова. Давыдов главным судьей соревнований был, все время на виду торчал. К щиту, где фигуранты прятались, он не подходил ни разу, и пистолет достать и выстрелить незаметно тоже не мог. У него алиби стопроцентное, поэтому не пыхти мне тут возмущенно, никто его не подозревает. Главным подозреваемым в этом деле для меня лично является Сиротин. Он и перед соревнованиями вокруг площадки крутился, и после непонятно как в домике центра оказался. Да еще и в той самой комнате, где потом пистолет нашли. Возможно, он его и подбросил, чтобы перевести подозрения на Рыбкина.

— Ну вот! Сам же понимаешь, что Коля не виноват. Убийца — Сиротин, это же ясно.

— Да ни черта не ясно! — Димыч хлопнул по столу ладонью так, что недопитая кружка подпрыгнула и только чудом не пролилась. — Не ясно самое главное — мотив. Пока это только наши домыслы, и никаких доказательств.