В соседнем купе несколько мужиков громогласно играют карты и чпокают крышками бутылок: пивной запах плывет по вагону, смешиваясь с мандарином. Фу. Через купе от меня кто-то громко врубил радио и фальшиво подпевает. Надо мной храпит и ворочается, хрустя полкой, какой-то толстый тип: иногда даже руку вниз свешивает, похожую на набор сосисок, одна из которых перерезана обручальным кольцом…

В общем, если бы меня воспитали чуть похуже, я бы им все высказала, а так приходится терпеть и пережидать дорогу… Ну и день рождения у меня в этом году!

Прямо во время этой мысли мне приходит СМС. Я достаю свой старый кнопочный телефон (терпеть не могу эти новомодные «смартфоны», в которые все ходят уткнувшись) и смотрю на экран. Поздравление от мамы с совершеннолетием, пожелание здоровья, счастья, активности, самостоятельности, ответственности в выборе будущей профессии и семьи… Набирая маме «спасибо», я вдруг вспоминаю про своего молодого человека Владимира. Я ему так и не позвонила! И как только могла забыть! Надо бы позвонить сейчас, но я не решаюсь: он может понять, что я о нем вспомнила только посреди дороги… Ладно, что делать: позвоню уже из Липецка и извинюсь. Или, если будет звонить с поздравлениями, отвечу и тоже извинюсь…

Я вдруг чувствую себя очень уставшей. Как будто мне не 18 лет исполнилось, а 70. Не понимаю: неужели радоваться жизни действительно могут только дураки или невоспитанные люди?..

…Эта моя мысль про невоспитанных дураков вдруг подтверждается, когда я, наконец, выхожу из поезда со своей сумкой и выискиваю глазами встречающих меня родственников.

На фото в электронной почте они выглядели не очень разборчиво, но вроде бы прилично. Однако фото, как оказалось, не могли отобразить их поведения.

Только я ставлю ногу на платформу, как меня окликает ужасный, пронзительный женский голос:

– Ва-а-арь! Ва-а-аря-а, давай сюда-а, вот мы где стоим-та!

Я вздрагиваю, чуть не спотыкаюсь и смотрю в направлении крика. А там стоит, подготовительно растопырив объятия, приземистая женщина (будь я плохо воспитана, я бы назвала ее теткой): полная, квадратная, в аляпистом сарафане в огромные красные розочки (из-под сарафана торчат кривые ноги в черных носках и шлепанцах). Прическа у нее как парик – короткие и курчавые волосы, покрашенные в неестественно-желтый цвет. Лицо тети тоже квадратное, обвисшее, нос грушей, зато маленькие глаза обведены черным, и в ушах – золотые колечки-сережки. А рядом с ней подпрыгивает мальчишка: наверняка внук. Ему лет восемь-девять – как раз такой возраст, который я больше всего не люблю у мелюзги. Он курчавый и белобрысый, как бабушка, только сам по себе, а не от краски. У него пухлые руки и ноги, круглые щеки и круглые карие глаза, которыми он на меня пялится без всякого стеснения с наглым видом.

В это время моя родственница нетерпеливо и еще более визгливо восклицает:

– Варьк! Ты че же не идешь! Это я, тетя Лена твоя! Давай сюда-то!

Что же делать, я «даю», то есть подхожу к ним, вежливо уворачиваюсь от родственных объятий и говорю «здравствуйте».

– Приве-ет! – орет мальчишка на весь вокзал, подпрыгивает чуть ли не выше моей головы и в прыжке бьет меня по плечу, а потом хохочет. Я натужно улыбаюсь и потираю плечо. Тетя Лена восклицает:

– Ой, Илюшка, хулиган ты какой, ой! – и тоже хохочет.

Весь вокзал и, наверное, пол-Липецка смотрят на нас. Я прижимаю к себе сумку и пытаюсь ей как-то загородиться, чтобы никто не увидел мое лицо. Не тут-то было: тетя Лена вдруг мощным рывком забирает сумку у меня и кричит:

– Да давай вещички-то свои! И пошлите, пошлите скорей, нас такси ждет!

«Пойдемте, а не пошлите!» – стонет внутри меня моя врожденная грамотность, но я скриплю зубами и молчу.

Мы приходим к пыльному старому такси, где нас ждет нетерпеливый водитель. Сразу же он вжимает газ в пол и разгоняется с диким ревом. Мотор громко свистит: видимо, никто не догадался подтянуть ремень генератора. Бабушка тоже обычно встречала меня на такси, но хотя бы выбирала приличные, проверенные фирмы…

По дороге тетя Лена и внук Илья даже не пытаются помолчать при таксисте, который совершенно чужой человек и мало ли что может про нас подумать. Они продолжают представление; тетя настойчиво спрашивает, как я доехала и почему такая бледная: нет ли у меня, например, запоров или еще каких проблем с желудком. После этого она интересуется, зачем это у меня такие длинные волосы. Лучше бы, по тетиному мнению, я их обрезала и «постриглась покрасивЕе». «ПокрасИвее!» – опять стонет внутренний голос, но я снова молчу: а что делать.

Вдруг Илья, который до того развлекался ковырянием обивки двери, орет: «Баушка, а подарить мы забыли!» Тетя замолкает, снимает с плеча огромную дамскую сумку… нет, сумищу из коричневой потертой кожи, долго роется в ней, кряхтя и повизгивая, наконец триумфально извлекает огромный флакон из прозрачного красного стекла и пихает прямо мне в лицо.

– Тебе вот, с днем рождения, – говорит она улыбаясь (одного зуба впереди у нее нет, зато рядом сразу три – с золотыми коронками). – Смотри какие хорошие духи-то. Надолго хватит. Я такие лет пять назад себе купила, так до сих пор они не кончилися. А эти мне кума подарила, а я думаю, и куда их девать? А тут ты приехала. Вот, думаю, тебе и суну, куда мне их!

Я пытаюсь сохранить нормальное выражение лица, но это после услышанного не так-то просто. Она надо мной нарочно издевается или искренне такая глупая?

Пока я размышляю над этим, тетя Лена говорит «дай-ка я тебя ими брызну», снимает крышечку и окатывает меня мощной струей такого сладкого и удушливого запаха, что я начинаю отчаянно чихать. Илья тоже чихает, вытирает нос пальцами, и вытирает пальцы об переднее сиденье. Таксист чихает, кашляет и говорит:

– Что, недорого стоит? Где купили? А то у моей как раз юбилей, не знаю, че дарить.

Тетя Лена принимается объяснять и оставляет меня в покое. Я сижу прямо, стараюсь не дышать, смотрю в окно и мечтаю только об одном: принять душ.

Но мои планы опять срываются. Родственники, оказывается, живут не в квартире, а в очень старом, рассохшемся деревенском доме, сером и щелястом от времени. Окна у него треснутые и заклеенные скотчем, крыша просевшая, как шляпа, надвинутая на брови. Дом стоит на маленькой узкой улочке, где на дороге такие ямы, что таксист отказывается туда заезжать, и метров пятьсот мы бредем пешком. Но я даже рада: на воздухе жуткие духи немного выветриваются.

– Ты, Варька, небось, в туалет с дороги хочешь? – громогласно, на всю улицу, спрашивает тетя Лена, отпирая кривую калитку в сером заборе. – Он у нас вон там, на дворе. Во-он, за сараем.

– Я первый! – кричит Илья и уносится вперед нас. Тетя Лена смеется:

– Ой, Илюха, ой, ты даешь! Варька, наругай его, чего творит-то! Я пойду покушать погрею.

– А душ у вас есть? – спрашиваю я.

– У нас баня! Сын мой делал, Витька! – тетя с гордостью кивает на то, что я приняла за второй сарай: дощатое нечто с кривыми малюсенькими окошками. – Мы ее вечерком натопим, как попаримся… Ух!

– Мне бы хотелось сейчас душ принять, с дороги, – объясняю я очевидные вещи. – В поезде… не очень чисто было.

– Да ладно тебе, какой не очень чисто! Ты же на утреннем приехала! – машет рукой тетя. – Вот если бы попала на который в два часа приходит… Там грязюка так грязюка! Я как-то ехала, так вся измазалася.

– Но мне хотелось бы все-таки…

– А, тогда тазик возьми – вон тот, ржавый, висит на заборе – поди на кухню и полейся из ковшика. Только занавесь задерни, а то там Илюшкина комната как раз.

На этом тетя удаляется. Я оглядываюсь и чувствую себя такой беспомощной, что чуть не плачу. Как я могла попасть к этим людям? Как мне тут прожить столько времени? Да я наверняка либо застужу себе что-нибудь в этих жутких деревенских условиях, либо слягу от отравления. А в больницу они меня, конечно, не повезут, потому что безалаберные… Но куда же мне деваться?! Уйти я не могу: некуда. Если я расскажу о неприглядном поведении тети Лены родителям, то они мне, конечно, скажут, что я не имею права говорить гадости о людях, которые терпят меня в своем собственном доме и тратят деньги мне на еду… Значит, придется еще и поблагодарить тетю Лену за беспокойство, а то я покажусь невежливой… Господи, как тяжело жить в этом мире!