И кроме того, я знаю, каково это – начать с нуля и пытаться стать self-made manʼом, когда против тебя весь мир и все люди, а ты, маленький, но упрямый, пытаешься занять в нем свое место, место писателя, сказать слово так, чтобы услышали и люди, и небеса… И каково это – исчеркивать лист за листом в поисках одного-единственного нужного слова, будто ты старатель и промываешь массу породы в надежде найти крупицы золота…

И я знаю, каково это – обивать пороги редакций, встречая везде отказ, насмешку, равнодушие, непонимание… до той самой светлой поры, когда произойдет заслуженное, заработанное тобой Чудо и тебя признают, и дальше все покатится, как снежный ком…

Так что я люблю тебя не только за мастерство – я тебя хорошо понимаю… Тем крепче духовные узы, соединяющие нас, Джон Гриффит Чейни.

(Добавлю, что тебя уважал и читал мой покойный отец, который, как и ты, прожил всего сорок лет и тоже поколесил по суше и походил по морям, и даже пересек экватор на рыболовном судне, пройдя при этом должный обряд «крещения» в соленой воде и получив от Нептуна прозвище «Осьминог»…)

Да… Вот потому-то у меня на полке среди прочих любимых книг – и «Белый Клык», и «Мартин Иден», и «Железная пята», и «Люди бездны», и «Морской волк»… а как прижмет – вспоминаю «Любовь к жизни». Господи, небольшой рассказ-то, а сколько в нем заложено… И мне пришлось через такое пройти, пусть не в мерзлой аляскинской тундре, а в бетонных джунглях мегаполиса…

…Поговаривают, что ты не просто умер, а свел счеты с жизнью, вколол себе слишком много морфия не в силах больше терпеть боль от застуженных на Аляске почек… Может, оно и так. Бывает такая боль, которую не выдерживают даже джоны гриффиты чейни. Коли так – прости ему, Всемогущий, ибо он заслужил если не Свет, то уж точно Покой, заслужил своей жизнью и своим творчеством. Хоть и промелькнул, повторяю, словно метеор.

А вопрос, читают ли тебя сегодня, Джон Гриффит Чейни… Читают. Может, и немногие, зато те, кто знает истинный вкус мяса, любит по-настоящему и не предает людей и зверей. А прочие – прочие не в счет.

Так что все в порядке, Джек Лондон.

Баку. 12 января 2023

Ну, вот так. А теперь – начнем, пожалуй

Баллада о замерзающем питоне [1]

(святочный рассказ)

Питон умирал.

До недавнего времени жизнь его протекала в общем-то сносно. Но вот питон почувствовал, что окружающий его воздух ощутимо похолодел, а пол жилища, всегда излучающий приятное тепло, вдруг остыл и сделался холоднее воздуха. Питон ощутил смутное беспокойство. Такого в его жизни еще не случалось. Тепло было всегда. А теперь воздух становился все холоднее и холоднее. Холод сковывал мускулы, от него коченел мозг. Уроженец джунглей Южной Малайзии, тигровый питон не был приспособлен к такой стуже. Он начал впадать в оцепенение, подобное сну. Однако сон этот вполне мог окончиться смертью, если температуру воздуха в террариуме не удастся как-нибудь повысить. И питон умирал. Надо было что-то немедленно предпринимать. Но что?

Мы все четверо стояли перед террариумом, растерянно и озабоченно глядя на замерзающего питона. Было темно и холодно. Повсюду были расставлены свечи, колебались язычки пламени. На всех нас было напялено множество теплых вещей. Дыхание вырывалось облачками пара – в помещении было всего плюс три градуса по Цельсию. Снаружи царил декабрь, канун, между прочим, католического Рождества (Мерри Кристмас!): завывал ветер, от порывов которого дребезжали плохо закрепленные стекла павильона, валил густой снег – одним словом, метель, редкая для Баку. Да уж, конец декабря 1997-го выдался необычайно снежным. И все бы ничего, но из-за аварии в восемь часов вечера во всем районе отключили электроэнергию. Мы, террариумисты, четыре мужика в возрасте от двадцати пяти до сорока лет, обремененные семьями и долгами, как раз закончили все дела в павильоне «Охрана природы», в народе именуемом «змеиной выставкой», и засобирались домой, а Кот, в смысле Костя, оставался сторожить… и вдруг бенц! Без света остались дома и предприятия, в том числе и наш павильон, быстро превращающийся в груду стылого железа. Погасли лампы над клетками, остановились аэраторы в аквариумах, остыли обогреватели в жилищах ящериц и черепах. Нахохлились попугаи в клетках, тесно прижались друг к другу обезьянки в вольерах. Нас, гомо сапиенсов, трясло так, что не только зуб на зуб – челюсть на челюсть не попадала. Но хуже всего приходилось питону, которого совсем недавно привезли из тропиков, это была его первая зима на чужбине; под его террариумом размещался мощный электрообогреватель, который теперь, ясное дело, не работал. И питон умирал.

И тогда мы решились, ибо другого выхода просто не видели.

Идея была проста, как мычанье: отогревать питона над импровизированной жаровней. Ее предполагалось соорудить из листа железа с положенными на него кирпичами, а снизу нагревать этот «мангал» пламенем ацетиленовой горелки, присоединенной к газовому баллону. Так и сделали. Вскоре все сооружение было готово, горелка зажжена. Теперь предстояла самая тяжелая, опасная и ответственная часть работы: всем нам следовало позвонить домой и сообщить родным, что мы опять не придем ночевать из-за проблем со зверями…

…Дальше было уже полегче. Наступая друг другу на ноги и оглашая воздух непечатными выражениями, мы выволокли питона из террариума. Шестиметровый змей был толщиной с человеческую ногу и весил около пятидесяти килограммов, но казался еще тяжелей оттого, что бессильно обвис на наших руках. Его голова свесилась до самого пола, тело было вялым и безжизненным. Мы растянули его в длину – каждому досталось где-то около полутора метров змеиного тела – и понесли в «реанимацию». Фика, он же Фикрет, немедленно сострил: «Тридцать восемь попугаев!», а Чина, Чингиз то есть, сказал злобно: «Скорее уж четыре ишака!» Сопя и чертыхаясь, мы дотащили питона до жаровни. Пламя горелки уже раскалило железный лист, кирпичи дышали жаром. Кто помолился, кто матюкнулся – и мы приступили.

«Оттаивать» питона пришлось по частям. Мы топтались у раскаленной плиты, держа над ней часть змеиного тела до тех пор, пока она, по нашему мнению, не согревалась до нужной степени, затем передавали друг другу очередные метры питона с тем, чтобы отогреть следующий кусок, ну и так далее. Нам стало жарко – раздеться-то не догадались, пот лил с нас ручьем, зверски хотелось курить, но все руки были заняты. Держать питона вчетвером не так уж и трудно, поверьте. Куда сложней держать его приблизительно на одной и той же высоте, да еще и следить, чтобы он не обжегся о горячие кирпичи. Питон-то не обжегся, зато Кот неловко коснулся коленом края раскаленного железного листа и взвыл. Неугомонный Фика стал рассуждать о преимуществах жареного или копченого питона перед питоном сырым; Чина зловеще сопел, периодически изрыгая чудовищные ругательства. Мне было не до гастрономических изысков и лингвистических тонкостей; просто очень хотелось спасти единственного в Баку, на тот момент, и очень дорогостоящего тигрового питона. И, кажется, нам это удавалось: змей начал подавать признаки жизни. По его телу время от времени стала пробегать слабая волнообразная судорога, голова приподнялась, из пасти выстрелил раздвоенный язык…

Мы хрипло каркаем «ура!!!» своими пересохшими глотками.

Еще одна судорога, длинная, тягучая. Снова выстреливает язык.

– Оживай давай, – говорит Фика. – Бандар-логи, знаешь, что? Они назвали тебя «желтой рыбой»…

– И еще «червяком», «земляным червяком», – подхватывает Кот.

– И тебе надо с ними разобраться, – подхватываю я. – «Бандар-логи, хорошо ли вам видно?»