Ни один из шестидесяти джигитов не вышел из боя. Айжарык пал под казачьей шашкой.

Дико ржал и кружил в стороне бело-сивый конь Кобланды…

Кровавым побоищем обернулась для нас первая схватка. Казалось, не подняться, не опомниться нам больше. Теперь на смену опрометчивой дерзости пришел трезвый рассудок. Потеряв Айжарыка, я призвал верных его джигитов к себе, собрал лучших конников Кейкимана, Тунгамара, батыра Амандыка и сказал им:

– Батыры, верный спутник отваги – ум и хитрость. Не только лобовым налетом, но хитростью должны мы теперь измотать врага. Предлагаю небольшими группами, по десять – двадцать человек, двинуться к сопке Майшокы. Сделаем вид, будто удираем. А за сопкой соберемся все вместе и устроим засаду. Не может быть, чтобы враг, опьяненный победой, не стал преследовать нас. Итак, двигайтесь к Майшокы.

Сорока отборным смельчакам Даулетжана, с саблями и секирами, я поручил привлечь к себе внимание казачьей сотни, увлечь ее за собой как можно дальше и таким образом оторвать казаков от солдат.

Исполняя приказ, сарбазы двинулись к Майшокы, я же с двумястами джигитами помчался вдоль реки Жем.

Как я и предполагал, казаки приняли смельчаков Даулетжана за наш заслон и ринулись вскачь за ними. Джигиты Даулетжана, круто повернув резвых коней, с гиканьем налетели на казачий обоз. Над котлами походной кухни, над телегами засвистели стрелы степняков. Когда казаки стали настигать джигитов, те повернули коней в сторону Майшокы. Подпустив казаков поближе, джигиты засыпали их тучей стрел и снова ушли далеко вперед. Так они делали несколько раз, кружили по степи, обстреливали погоню и снова уходили. Это окончательно взбесило казаков. Они скакали разрозненно, растянувшись по степи. Вперед вырвалось десятка полтора наиболее ретивых преследователей. До Майшокы оставалось рукой подать. Тут уж и я со своими двумя сотнями ринулся к назначенному месту.

Джигиты Даулетжана вихрем домчались до сопки и выстроились в ряд, точно журавлиная стая. Разгоряченные казаки не думали сдерживать коней.

Вот тут-то и выскочили из засады сарбазы, Тунгатара и Амандыка. Надвинув шапки до самых бровей, накрепко перетянув их белыми платками с длинными копьями наперевес они помчались на врага. Двести сарбазов во главе с двумя батырами мгновенно окружили казаков, точно волка, ворвавшегося в овчарню. Не прошло, наверное, и минуты, как поверженные казаки уже обливались кровью в пыли, а кони их с диким ржанием неслись в степь. Сарбазы обрушились на остальных казаков, как ураганный шквал. Храп коней, крики и стоны, конский топот и свист стрел – все это сотрясало окрестности Майшокы. Скакали кони, волоча раненых и убитых. Корчились под копытами коней в предсмертном ужасе казаки. Вражья крепость осталась далеко, и солдаты ничем не могли помочь гибнущей казачьей сотне. Разгоряченные джигиты уже понеслись было в сторону крепости, но я послал гонца с приказом вернуться.

Стали считать потери. У казаков погибла полностью вся сотня и часть солдат. Из наших на веки вечные сложили головы на священной земле дедов шестьдесят джигитов Кобланды и около ста джигитов Кейкимана…»

Записав горькую исповедь Кангали Арысланова, а также некоторые воспоминания своего детства, Бахытжан Каратаев почувствовал необыкновенное облегчение. Прошлое живо напоминало ему о вечной борьбе за счастье, вселяло бодрость в душу старого узника. Он собрал листки, исписанные мелким стремительным почерком, сложил их и тщательно запрятал в карманы и за подкладкой просторного чапана. Потом с усмешкой глянул на маленький глазок в железной двери и начал, как ни в чем не бывало, расчесывать пальцами свою длинную бороду. Так он сидел некоторое время, охваченный неожиданно нахлынувшей радостью. Но в затхлой камере радость призрачна, а горе особенно тяжко: выглянет на миг из-за черных туч солнышко, блеснет лучами и снова со всех сторон надвинется мрак. Вспорхнула, исчезла легкая радость и снова тяжелые думы овладели старым узником.

Он поднял голову, уставился на маленькое, узенькое оконце у самого потолка.

«Вся моя надежда – ты!» – сказал ему отец перед смертью. Он лежал рядом со своим братом, которого принесли с поля боя на носилках, сложенных из пик. Там, в долине Тущикуль, уснули вечным сном незабвенные герои…

Сколько дней, сколько месяцев прошло с тех пор? Кто знает… То были дни всенародного горя. Начались гонения, расправа. Тяжкие наступили времена. Угоняли, высылали семьи и родственников восставших. Из рода Ормана угнали всех. Выселили старого Кусепа и его сыновей Ахметше, Шангерея, Селимгерея, Адильгерея с семьями. Выслали бы и меня, но у меня умер отец и к тому же я был слишком мал. Совсем еще маленьким был и Батыр дяди Даулетше. Вот мы вдвоем с ним и остались от нашего рода. Одному девять, другому семь лет.

Не сразу узнали мы, куда высылали наших сородичей, лишь потом пронесся слух, что в городок Старосербск Екатеринославской губернии. Туда русское самодержавие высылало всех казахских султанов, обрекая их на верную смерть вдали от родины. Ссылали не только после 1868 года, но и раньше, еще во времена хана Нуралы. Сам хан Нуралы стал первой жертвой и умер в Уфе. Сын его Орман Нуралиев погиб в петербургской тюрьме. А сын Ормана Кусеп Нуралиев был выслан со всеми сыновьями. Изгоняли не только султанов. За выступление против «Степного уложения» царское правительство отправило на каторгу четыреста видных людей из рода Байбакты. Известный бий Жунус и батыр Сенгирали умерли в оренбургской тюрьме. Тысячи людей погибли на своей родине, сотни умерли в застенках Оренбурга, в сибирской ссылке. От жестокой расправы стонала степь. За свободу, за волю народную сложили голову незабвенные герои. Теперь вот и мы томимся в каменных застенках. Теперь вот и мы попали в свирепые когти белых генералов, приспешников кровавого царя, палача народов…

Тяжело лязгнула железная дверь камеры.

– Эй, киргиз-бабай, – сказал тюремный страж, – бороду давай сбривать.

Каратаев медленно повернулся к нему и отрицательно покачал головой.

– Не желает бриться, – бросил стражник кому-то позади и снова с грохотом закрыл дверь.

– Подготовили к суду… – прошептали губы Бахитжана.

На военно-полевом суде не было ни прокурора, ни адвоката. Председатель генерал Емуганов торопливо вошел в зал с двумя полковниками-заседателями, уселся за стол и начал одно за другим перебирать дела.

– Обвиняемый Дмитриев здесь?

– Здесь, – ответил Дмитриев и встал.

– Имя, фамилия?

– Петр Астафьевич Дмитриев.

– Признаете ли себя виновным в предъявленных обвинениях?

– Нет.

– Садитесь. Обвиняемый Червяков здесь?

– Здесь.

– Имя, фамилия?

– Павел Иванович Червяков.

– Признаете ли себя виновным в предъявленных обвинениях?

– Нет.

– Садитесь, – бросил генерал, открывая следующее дело.

Здание суда было оцеплено сотней казаков, а в зале, навытяжку, с обнаженными шашками, стояли офицеры. Менее часа понадобилось генералу, чтобы «опросить» двадцать пять обвиняемых, так усиленно охраняемых казаками. Дольше и обстоятельнее других говорили в заключительной речи лишь Дмитриев и Червяков. Остальные произнесли по нескольку слов, неизменно заявляя, что не признают за собой никакой вины и требуют освобождения. Тяжело раненного Нуждина – у него была сломана рука – внесли на носилках. Речь его была самой короткой:

– На вопросы палачей революции не отвечаю.

Дошел черед до Каратаева.

– На предварительном следствии нас обвинили в том, что мы якобы сделали попытку свергнуть правительство, хотели с помощью оружия уничтожить законную власть. Прокурор подтвердил это обвинение и внес предложение приговорить нас к высшей мере наказания согласно июньскому уложению. Вы, председатель военно-полевого суда, также всецело опираетесь на заключение предварительного следствия и обвинения. Без тщательного расследования, без объективного взвешивания мнений обеих сторон – обвинения и защиты, пренебрегая всеми судебными порядками, вы скомкали весь процесс и вменили в свою обязанность вынести лишь приговор – определить меру наказания. Поэтому, согласно заведенному порядку, я хотел бы воспользоваться правом самозащиты. Это будет, как вы сказали, моим последним словом. Кроме обвинения в попытке свергнуть правительство, меня объявили виновным также и в том, что я подстрекал киргизский народ к бунту, намеревался поднять его против великодушного российского царизма. По поводу первого обвинения и по вине, указанной во втором пункте, я кратко скажу следующее: выступивший до меня председатель областного Совдепа товарищ Петр Астафьевич Дмитриев хорошо доказал несостоятельность приписанных нам обвинений. К этому можно добавить лишь одно положение: ваше правительство, которое якобы пытались свергнуть, было свергнуто уже давно – 12 февраля 1917 года. Его свергли не граждане города Уральска, а граждане всей России, рабочие, чьими руками создано богатство страны, и другой люд империи – крестьяне, солдаты и интеллигенция. К ним примкнули и представители буржуазии, стремившиеся захватить национальное управление в свои руки. Они доказали гнилость монархии и заставили отречься от престола императора Николая – последнего из династии Романовых, триста лет господствовавшей в России. Эта высшая справедливость осуществилась волею истории и всколыхнула весь мир. До уничтожения старых порядков, до тех пор, пока не собралось всенародное Учредительное собрание, временная власть перешла в руки представителей партии крупной буржуазии – Родзянко – Милюкова – Керенского. После того как Временное правительство не могло осуществить ни единой цели, к которой стремились девять десятых народа всей России, а именно: прекратить войну, передать землю крестьянам, положить конец произволу дворян-помещиков, – Советы взяли власть в свои руки. Иначе говоря, было создано революционное правительство представителей российского рабочего класса, крестьян и солдат. Новая власть, начиная с Петербурга и Москвы, была установлена во всех крупных городах центральной России. Наш Уральский областной Совдеп является частицей народной власти, детищем революции, ибо областной исполнительный комитет Советов был создан волей народных представителей всех уездов Уральской губернии. Следует обратить особое внимание на то, что отречение Николая Второго от престола произошло законно, об этом во всеуслышание объявил сам Романов. Что касается Временного правительства Родзянко – Керенского, то оно изжило само себя. Народ не одобрил его дальнейшего правления. Таков логический путь истории.